– Да? Удивительно… Ну может и так.

– Откуда ты знаешь все это?

– Давно живу… Послушай у тебя больше нет выпивки?

– Нет.

– Жаль,– Ивонна пошамкала губами,– жаль… А он не смог…

– Кто не смог…

Ивонна махнула рукой.

– Да и дьявол с ним…

Помолчали.

– Значит она не умерла, странно… Я считала, что ежели кто… То тогда. А тут вот как… – Ивонна говорила куда-то в пол. Вера даже не все разобрала из ее бормотанья. Потом карлица резко взглянула на Веру:

– Слушай, а ты то… Ты, которая теперь. Которую не знаю, как называть, ты то хоть умерла?

Вопрос был задан в лоб, и Вера сама не знала, что отвечать на него. Она сама боялась отвечать на этот вопрос себе. Жива? Вроде да. Умерла, тоже вроде бы да. Как тут ответишь…

– Не знаю… – только и выдавила она из себя. И разрыдалась. – Я не знаю!

Что-то снова происходило с ней, она, они утрачивали чувство реальности. Все плыло, и темнота сгущалась вокруг. А потом, потом вдруг все кончилось. Как-то сразу и она сидела на кровати карлицы и Ивонна гладила ее по спине и что-то шептала ободряющее, и все норовила накормить орешком засахаренным, а Присцилла не хотела и Вера не хотела, они хотели просто вот так сидеть, чтоб уютно было и совсем не страшно… И чтоб кто-то успокаивал их…

И то ли приснилась, то ли привиделась им странная сказка…

х х х

……………………………….00000

All work and no play makes Jack a dull boy…

Jack Worren-nepriznanny amerikansky pisaka

Мы как раз сидели с Дедом на уютном холмике неподалеку от казармы, где неподалеку было свалено никому уже не нужное боевое снаряжение. Мы сидели рядом со славянской, по словам Деда, кучей. Здесь лежала масса всякого военного добра, налатники, поддоспешники, рукавицы. Был даже каракулевый куяк с нашитыми на него стальными пластинами. Зерцала на грудь и живот, которые одеваются поверх кольчуги. Юшман, это когда плетется все вместе. Был даже один колонтарь, который пользовался у Деда особым уважением. Это такая кольчуга, у которой на груди и спине вплетены железные пластины. А мне, например, больше нравился бахтерец, как самый прочный, я его даже мерил в первые дни, у него пластины как чешуя в три слоя. Пластины выгнуты для смягчения ударов. Это не какая-нибудь легкая байдана набранная из колец… Мы вяло как раз обсуждали преимущества тех или иных доспехов, когда на горизонте появилась некая фигура, движущаяся в нашем направлении.

Дед сложил руки на груди и сказал:

– Ну вот, наконец-то.

– Чего наконец-то? – на всякий случай спросил я, хотя уже понял, что, вернее кто это… Чутьем каким-то понял.

Дед строго глянул на меня и произнес наставительно:

– Не валяй дурака… Ей богу. – Он перекрестился.– Время подошло. Сам знаешь.

Я знал. Последние дни ощущение размытости всего окружающего усилилось до такой степени, что порой нельзя было определить, говоришь ты или молчишь. Поднял руку или опустил ее. Каждый, наверное, ощущал это по своему и не скажу, что лично капитану Коновалову это доставляло какие-то неудобства. Это уже казалось нормальным. И это было самое неприятное для тех частей… Тела? Души? Организма? Не ясно. Скорее тех субстанций зависших между жизнью и нежизнью, в которые превратились воины, находящиеся в гарнизоне. Дед утверждал, что это все… Предел. Еще не много и переходный период закончится. И Коновалов был с ним согласен, ибо ничего в природе не происходит сразу и вдруг, а все происходит постепенно. И жизнь превращается в смерть, наверное, постепенно. Это для тела быстро, раз и все, а с другими оболочками, как? А вот так. Медленно и печально и в этой неторопливой обреченности, вместе с неким упокоением присутствовало и что-то до отвращения мучительное.

Неунывающий Леха утверждал, что это деградация личности алкоголика. Но спирт уже не брал, и это было страшно. Отупение или зачумление, как называл это все тот же Леха, было сродни некому мозговому коллапсу, все принимающему и парализующему одновременно. Но это было не от мозга. Здесь были только следствия, которые каждый испытывал на себе, по прежнему, как и в земной жизни, не зная причин этих следствий.

Фигура приближалась и уже обретала более четкие очертания. Через какое-то время Коновалов почувствовал, что они с Дедом не одни, по одному по два, мелкими группами выходили из казармы их сотоварищи и кто тупо словно зомби, кто осторожно, кто с очевидной нетерпеливостью рассаживались на песке вокруг. Все глядели в одну точку, и капитан понемногу стал приходить в себя. Сбрасывая оцепенение, словно впитывая непонятную энергию, исходившую из этого сонного, но уже пробуждающегося воинства. Фигура была уже совсем близко, она словно парила в знойном мареве и уже обретала очертания, все ждали. Капитан присмотрелся.

Это был какой-то неправильный Бэттмен… Без лица. В темной скрадывающей очертания хламиде, одеяние было похоже на черкесские бурки с острыми и широкими плечами.

«Эдакий вот Бэтмен в черкеске. Да уж, всякие номера видал…»– подумал Коновалов и тут на него снизошел голос, точнее не голос даже, а Глас.

И этот Глас покорял. Он прошибал насквозь неуютную сонную сущность встречающих. Вызывал оторопь, и хотелось распластаться на песке своей аморфной плотью и внимать ему вечно. И всплыло откуда-то:

« Вначале было Слово…»

И если это было Оно, то не удивительно, что Слово это могло при желании рождать галактики.

Потом оцепенение схлынуло и появилось Упокоение или что-то близкое тому, на границе ускользающего сознания капитан удивил, что лица воинов разглаживаются и становятся перламутровыми, и блики неясного света играют на них, превращая в причудливые маски, и покойными становятся взгляды и…

И еще заметил капитан, что бурка черкесская куда-то исчезла и ангел, расправивший крылья висит над песком, залитый солнечным светом. И никакой это вовсе не Б… Как же его называли? Да неважно это, и вовсе е важно, и все уже бывшее важным не важно. Нет ничего. Кроме Гласа и велит Он устами вещающего…

…«Да что же это»? Коновалов очнулся на песке. Дед лежал рядом, раскинув руки, кто-то еще, но немного человек пять. Остальные исчезли. И казарма исчезла и спиртовой склад. Поодаль стоял человек в белом. Или не человек? Он дружелюбно улыбался. Он был в костюме и опирался на трость, тоже белую. Еще была смешная и абсолютно неуместная шляпа. Почему-то измятая. Коновалов сел, чувствовал он себя неважно. Но чувствовал. Все вокруг казалось снова