Но, странное дело, чем больше обвинений возводила на себя Аделаида, тем меньше ей хотелось каяться и давать себе слово никогда больше так не поступать. Может, она и впрямь вела себя не самым подобающим образом, может, она говорила и делала глупости, и чувства, которые она при этом испытывала, были не самые благородные и правильные, но при всем при том никогда еще не было у нее ощущения такой яркой и насыщенной жизни, такой полноты бытия.

Прав, трижды прав был профессор – гнев ей к лицу. Он освежает, как холодная вода в жаркий день. Как чудесно злиться и не скрывать этого! Как замечательно ревновать, обижаться, лукавить, притворяться равнодушной, ловить взгляды и чувствовать, как бурлит под тонкой кожей алая кровь!

А то, о чем она запрещает себе даже думать… Возможно ли, чтобы это было бы так уж плохо?

Нет, ответила себе Аделаида. Это было бы прекрасно.

И означало бы конец всему. Конец всей ее прежней жизни. Она не из тех, кто будет скрываться и лгать.

Да и что она знает об этом человеке? Ничего, кроме того, что он очень привлекателен. Даже слишком. До умопомрачения.

Тут Аделаида вспомнила о завхозе, у которой, по-видимому, был иммунитет, и немного позавидовала ей. Впрочем, с эвенкийской точки зрения, профессор, скорее всего, и не был таким уж неотразимым: слишком высокий, слишком длинные и к тому же прямые ноги, неправильные черты лица – не круглые и не приплюснутые, и цвет волос совершенно невозможный.

Услужливое воображение мигом нарисовало господина Роджерса в меховой шапке, дохе и унтах, рядом с оленьей упряжкой и нартами, в которых сидела узкоглазая, плотная, приземистая, похожая на меховой шар завхоз. Аделаида хмыкнула – картина и впрямь получилась комическая. Ну-ка, а если поместить туда не завхоза, а, скажем, одну нашу добрую знакомую, Аделаиду Максимовну Шереметьеву? Почему бы и нет, ведь это лишь мысленный эксперимент, не имеющий никакого отношения к действительности. Ну, раз не имеющий, то и не будем мы помещать ее в нарты с упряжкой, ни к чему нам эти нарты, а поместим мы ее прямо в чум… или юрту… или что у них там бывает, у этих эвенков…

В чуме тепло, все завешано оленьими и медвежьими шкурами. Посредине – выложенный из грубых камней очаг, в нем дотлевают темно-розовые угли. Хотя – откуда за Полярным кругом угли? Тоже мне, учительница географии… Ладно, не важно это, смотрим дальше, а то сейчас кто-нибудь припрется, или телефон зазвонит, или еще что-нибудь помешает.

У очага на шкуре белого медведя лежит женщина, одетая… ну, скажем, в длинную рубашку из мягкой оленьей замши. Под рубашкой – ничего. Босая, длинные пепельные волосы распущены. Лежит и смотрит на угли. Ждет.

Меховой полог откидывается, и в чуме появляется мужчина. На ресницах – иней, на бронзовой щеке – свежий шрам, на плече – задняя нога добытого на охоте медведя.

Добыча с грохотом сваливается у очага. Охотник одним движением скидывает с себя меховые доспехи и, полуголый, садится рядом с женщиной, поближе к теплу.

Темно-розовые сполохи гуляют по его гладкой коже, такой же смугло-золотистой, как на руках и на лице, переливаются на литых мускулах, скользят по впалому животу и полоске меха, обвивающей узкие, как у юноши, бедра.

Все, останавливает себя Аделаида, довольно. Этак можно бог знает до чего дофантазироваться. Нельзя давать волю воображению, тем более на работе. Вот сейчас кто-нибудь зайдет, или зазвонит телефон, и это мигом вернет нас в реальную жизнь.

А кстати, почему телефон не звонит? И ведь давно уже, часа два, не меньше. Небывалый случай.

И вот тогда Аделаида встает и идет в приемную, чтобы вырвать Манечку из ее собственных мечтательных грез.

Потом возвращается на место, включает свет и пытается работать – пододвигает к себе бумаги и свежий номер журнала «Управление школой», смотрит в них, грызет кончик ручки. Что она видит там, в бумагах, никому не известно.

В приемной вновь слышны шаги, голоса, заливистый смех Манечки. Потом в кабинете появляется Карл. Аделаида, которая все это время напряженно вглядывалась в приоткрытую дверь и вслушивалась в голоса, тут же опускает голову к журналу и с крайне заинтересованным видом принимается изучать рекламу новых учебников по химии.

Карл подходит к ней и тихо произносит всего два слова, но этого достаточно, чтобы у Аделаиды громко застучало сердце, а буквы перед глазами окончательно расплылись.

– До свидания, Ид-Симна! – прозвенел из приемной Манечкин голосок.

Карл повернулся и вышел следом за Манечкой, прихватив в приемной большую Манечкину сумку.

Аделаида осталась сидеть, обхватив голову руками.

Он сказал ей: «До вечера!»

Он ушел с Манечкой.

Но он сказал ей«до вечера!».

Но сейчасон ушел с ее секретаршей.

Если бы Аделаида не сидела, обхватив голову руками, а встала и подошла к окну, ее моральные мучения закончились бы гораздо раньше (по крайней мере, на этот раз).

Дело в том, что из окна виден был «Опель», которого из-за спешки не стали загонять на задний двор, а бросили прямо тут, перед парадным входом. А рядом с «Опелем» вот уже полчаса маялся зазябший в легкой курточке трудовик.

– Ну, наконец-то! – приветствовал он появившихся на крыльце Карла и Манечку. – Я тут уже совсем задубел!

– Степа? – растерялась Манечка, предчувствуя нехорошее. – А ты что здесь делаешь?

А вот Карл совершенно Степиному присутствию не удивился и не огорчился. Молча открыл перед ним заднюю дверцу (трудовик тут же юркнул туда и блаженно развалился на мягком кожаном сиденье), сумку поставил в багажник и сел за руль. Манечка дернула плечиком и уселась рядом.

– Мы с Карлом сегодня идем в баню, – объяснил трудовик Манечкиному затылку. – Скажи, Карл!

– Ага, – отозвался Карл.

– А ты что же, Маня, с нами? Извини, конечно, но там собирается чисто мужская компания…

Манечка обернулась и наградила трудовика таким взглядом, что любой другой на его месте немедленно испарился бы.

– Ну-ну, – примиряюще сказал Карл, – сначала мы заедем к Марии. Я обещал ей помочь.

– А, – сказал трудовик, – так это рядом. Следующий поворот направо. И мы вполне успеем в баню к шести.

Сволочь Степа, с тоской подумала Манечка, под хрустальный звон рушившейся мечты, да и Карл тоже хорош. Делает вид, будто ни о чем не догадывается. Все мужики – сволочи!

* * *

Когда около девяти часов вечера распаренные, проголодавшиеся и очень довольные Степа и Карл ввалились к завхозу, у той все было практически готово. Препоручив Карла заботам своего мужа и старшего сына, завхоз увела трудовика на кухню, пододвинула ему одно из блюд с маленькими пирожками и начала расспрашивать о подробностях. Обе невестки завхоза, выпачканные в муке, торопливо заканчивали серию средних пирогов с мясом, капустой и грибами, а также три больших – с курицей, орехами и брусникой. Убедившись, что последние противни поставлены в печь, завхоз знаком велела им удалиться.