– умеренный нагрев. Я на вас полагаюсь. Если что-то начнет подгорать, приверните огонь. Просто присматривайте, и все будет хорошо.

Жарьте 10–15 минут, а потом добавьте томатное пюре и перемешайте. Положите нут, а если он в стеклянных банках, то вместе с жидкостью. (Если в жестяных, то жидкость слейте и промойте нут. Не знаю, из-за чего тут разница, но она есть.) Снова размешайте.

Добавьте бульон (я, конечно же, в основном использую кипяток и бульонный кубик) и корку пармезана и доведите до слабого кипения, а потом закройте крышкой и варите 20 минут.

Картофель стал мягким? Бинго! Перелейте половину супа в емкость блендера, выловите корку пармезана и превратите эту половину в однородное пюре. (Можете тайком зажевать корку пармезана. Это ужасно вкусно, но немного стыдно.)

Верните полученный суп-пюре к остальному супу в кастрюле и перемешайте. Подогрейте немного хлеба или сделайте тосты, заверните листы лазаньи в чистое полотенце и энергично разбейте скалкой или разломайте руками. (Но не поддавайтесь соблазну ломать листы голыми руками, на самом деле это очень больно.) Разбейте на мелкие осколки, положите осколки в суп. Варите 10 минут.

Разлейте по тарелкам. Сбрызните маслом чили или посыпьте хлопьями чили и тертым пармезаном.

Чесночный суп с картошкой в мундире

Джо пожелала узнать, существует ли вообще суп с картошкой в мундире.

Существует. Я ей об этом говорю, и позже, когда мы его едим (глубокий и дымный, соленый и умиротворяющий, с поджарками), она так и не нарушает тишину. Она даже телик не включает – даже когда я об этом прошу. Молчание у Джо – это наивысшая похвала блюду.

– Как ты вообще такое придумала? – медленно произносит она потом, с идеально чистой тарелкой.

Это довольно длинная история, но я ее все-таки рассказываю: идет дождь, и мы никуда не собираемся.

В моей жизни был период, когда я почти не встречалась со многими из друзей.

Джо тогда жила очень далеко, да и вообще мы друг к другу совершенно иначе относились.

Я виделась с Нэнси, но в основном глубокой ночью (забиралась к ней в постель, разрешала скормить мне кусочки чего-то купленного навынос), и почти ни с кем еще. Ну, конечно, еще с Отто и Бизл. Дэнни тогда уже уехал в Шотландию. Роза только родила. Джорджи один раз пришла в больницу, и Хейзел тоже один раз. Фредди – несколько раз, еще кое-кто по разу или паре раз. Джим тогда уже был не в себе, и мне было очень одиноко. Драматичная смерть Джима превратилась в долгосрочный медленный распад, который трудно было остановить и тяжело было наблюдать.

Время от времени кто-то из близких мне людей приходил и выволакивал меня на воздух, но я ничего интересного не говорила, и тогда они снова уходили. Я предполагаю, что все было именно так: они это помнят, мои друзья, а у меня остались только смутные впечатления. Травма иногда бывает самоочищающейся, как дорогая духовка, так что я из этого периода почти ничего не помню.

Но что я запомнила, так это этот суп – и того, кто его мне принес. Это была бариста из кафе под названием «Спроси Дженис», и ее лицо казалось мне очень умиротворяющим, да и вообще вся она была очень умиротворяющей. Я появлялась там почти каждый день и плакала на большом кожаном диване под греющей лампой, словно болеющее растение. А спустя какое-то время я заказывала суп, и она задавала мне мягкие мелкие вопросы – и была единственной, кто в течение дня со мной разговаривал. О, другие говорили что-то мне – или той, кто на меня походила, – но никто не разговаривал со мной: говорили с человеком, который переживает «кризис», который «очень хорошо держится при всем этом», с человеком, которого – в каком-то смысле – на самом деле не существовало. Они обращались (попеременно) к проблеме или к решению, они обращались к досадной и подозрительной части своей профессиональной деятельности, которая почему-то приняла форму человека. Они говорили не со мной.

Я ничего против этого не имела, понимаете? Никто в этом не был виноват. Мне было нечего сказать моим настоящим людям, а всем было нечего сказать той псевдоличности, которой я была. Просто какое-то время иначе быть не могло. Но мне было одиноко.

И тогда я шла и заказывала суп. Это был суп из запеченного чеснока, и его подавали с грюйером на тостах и крошечной баночкой со сдвигающейся крышкой, а в баночке была копченая соль. Я заказывала суп и разговаривала с бариста. Ради этой баллады назовем ее Дженис, по названию кафе: я разговаривала с Дженис – часто о ее нарядах, которые были очень хороши. Я говорила с Дженис, а Дженис говорила со мной, и иногда мы говорили о том, почему я плачу на кожаном диване в кафе, а иногда – нет, а потом я ела суп, дымный и сливочный и невероятно успокаивающий. Я макала в него тост.

Конец года был серым. Помню, что в тот год часто шли дожди, но, возможно, это просто жалкое заблуждение – и я много разговаривала с Дженис. Не знаю, сколько это продолжалось: недолго. Шесть недель? Восемь?

Потом я стала реже бывать в Фаррингдоне и нашла другое место, где можно было сильно переживать. Это было церковное кафе, и там Дженис не было. Там был рьяный викарий, который мне нравился меньше, но зато там был картофель в мундире. Нет ничего более совершенного, чем картофель в мундире – кроме, наверное, яйца. Немного Бога – это не слишком дорогая плата за картофель в мундире.

К тому же тот викарий хотя бы разговаривал со мной. То был очень плохой год, и я долго не могла снова начать разговаривать со своими друзьями. Как я уже сказала, у меня не находилось ничего человеческого, что можно было бы сказать. Из того мира, который я прежде любила, в новый мир, где я теперь жила, нечего было перевести, и именно этим интересны Дженис, и тот викарий, и та женщина в церковном кафе, которая готовила тот картофель в мундире: у нас был контакт. Они что-то говорили, и я их слышала, а они слышали меня. И я съедала картофель, и тот глубокий, дымный, соленый чесночный суп, и пила кофе, и плакала на людях, а спустя какое-то время что-то снова изменилось, а спустя еще какое-то время все немного исправилось, и я больше никогда не видела тех, кто попал в эту историю. Я снова нашла своих друзей или большинство из них.

Я снова обрела голос. Я начала разговаривать с людьми из моей настоящей жизни, а не с посторонними.

И тем не менее они были важны: викарий, и женщина с картофелем в мундире, и в