Людмила, надо сказать, пялилась вовсе не на животину. Девушка глаз не сводила с рисующегося рыжего нахала: и поклонился низёхонько, заглядывая в огромные синие глаза-озёра, и поклажу подобрал, и коромысло закинул на широкие плечи. А девка, того гляди, в обморок бухнется от радости.

— Ага, наша она, Зимушка, — с трудом отвлеклась она от красавца.

— Это ж в каком-таком месте она Зимушка? — гоготнул Толстый, заглядывая под хвост рогатой. Чернушка мстительно лягнула купца, показывая, что прекрасно помнит, кто был не прочь выкинуть её под забор да и забыть.

Людмила стрельнула глазками в сторону:

— Прабабка Зимушки была белой, как снег. Прилипло имечко. Спасибо тебе, добрый молодец, что вернул любимицу, — мало на шею Радомиру не кинулась. А остальные что? Не при делах?

Рыжий упёр руки в бока, выпятил грудь:

— А то как же! Наслышан о вашем горе, узнал, что завистливые соседи красавицу украли. Разве можно животинку в обиду дать?

Тонкий молча бросил приятелю какую-то тряпицу: прикрой, мол, прореху на рукаве.

Новообретённая хозяйка с величайшим трудом запихала упирающуюся и явно неприлично, хоть и по-своему, по-козьи, ругающуюся Чернушку, то есть Зимушку, в хлев. Попутно Людмила старалась сохранять достоинство и строить глазки Радомиру, что оказалось весьма непросто: коза лягалась, девица призывно отклячивала зад, я зловредно подхихикивала, а мужчины изо всех сил пытались удержать серьёзный вид, из-за чего выглядели ещё смешнее.

Кормить нас решили в обязательном порядке. Нет, купцы всё ещё спешили, тучи наседали, а лисьи шкуры укоризненно взирали пустыми глазницами. Но Радомир вдруг оказался необычайно голоден. Настолько, что отказывался шагу ступить, пока не примет угощения из "прекрасных нежных рук". С готовностью подставленные ладони Толстого и Тонкого были отвергнуты как слишком грубые и ушлые, и рыжий первым скрылся в избе, сопровождаемый новой знакомой.

— А той весной ужо мы Зимушку уводили, — рассказывал добродушный толстячок — ну точно копия Людмилы, только ещё и с усами. — На дороге Щаслав, так его растак, выставил кузнеца с сынком сторожить. Супротив таких что сделаешь? Кажный в плечах шире, чем я в высоту! — невелик подвиг: хозяин избы ростом был чуть ни на три головы ниже меня. — Так мы козочку болотами вели…

Мне показалось, Чернушка сокрушённо мекнула из хлева, подтверждая, что этот гад и правда тащил её по трясине.

Марфа, мать Людмилы, тоже не промолчала, влезла:

— Ты, Данила, лучше скажи, как летом столкнулись! — засмеялась круглолицая.

— А что тут сказывать? — Данила огладил набитый жениной стряпнёй заметно округлившийся живот, хмыкнул в усы и продолжил, словно страшилкой малых деток пугал. — Дело было так…

Людмила и Радомир нет-нет, а встречались искрящимися взглядами, соприкасались рукавами. Девушка и лишний раз подлить орлу парного молока не стеснялась, хоть ближе к зиме надой уже небогатый, и подложить каши со шкварками спешила. А рыжий знай поддакивал хозяевам да подставлял тарелку.

— Ох, что же это я? — всплеснула руками Людмила. — Запамятовала совсем, что в холодном сальце лежит. Для дорогих гостей надо бы достать, да, тятенька?

Данила пригладил усы, испытующе глянул на Радомира (сожрёт ли весь шмат?). Радомир выглядел вполне сытым и не представляющим угрозы для дорогого лакомства. Откуда ж радушным хозяевам знать, что парень и целого молочного порося в одиночку приговорит, ежели платить не придётся. Я сначала не поверила, но братья-купцы подтвердили, что в позатом году рыжий на спор одного умял, когда в трактире пообещали поставить кувшин лучшего вина каждому за столом, если управится. Стрескал. И спросил, нет ли добавки. Проигранное выставили, не соврали. Но больше с купцами в "Молочном поросе" не шутят, да и вовсе сменили название. Радомира с тех пор даже на порог не пускают.

— А то как же, — согласился, наконец, Данила, — добрый молодец нашу Зимушку домой привёл; теперича, считай, часть семьи, так говорю, дочка?

— Так, тятенька! — зарделась румяная. И на Радомира — зырк! — Только как бы то мне одной его достать? Кубел-то ох, какой тяжёлый! Подниму ли крышку?

Вот что за девка беспомощная?! Крышку кубела она не поднимет! А два ведра с водой, чуть не по мере[1] каждое, таскала на раз!

— Куда тебе, лебёдушка?! — сразу подскочил Радомир. — Не ровен час пальчик прищемишь! Дозволь подсобить.

Девица, знамо, дозволила. К тому ж и вела. Выскочили, делано смутившись, когда случайно теранулись бёдрами.

А мы меж тем всё слушали о нелёгкой судьбинушке Чернушки… Нет, всё-таки она Чернушка.

Признаться, выпади на мою долю столько невзгод, характер стал бы ещё краше, чем у рогатой. Бедную козочку переносили в суме, прикрыв пряжей, одевали в овечью шкуру, заставляли скакать по болотным кочкам, тащили ночью через лес, даже сплавляли по реке…

— А ещё раз, помнится, — покатывался Данила, — пропала наша Зимушка. Мы поглядь, а во хлеве сзади одна доска отходит. Сразу ясно, Морчане подмогли. Мы с мужиками по свежим следам и в погоню. Я дубину взял для уверенности, так сказать, кто грабли-вилы прихватил… Ну так, чтоб не валялись без дела. Идём и видим, морчане-то нам навстречу, не стесняясь, шагают. И, главное, тоже не с пустыми руками, так их растак! Ну, мы выстроились и говорим, так вас и растак, уважаемые, козочку, того, домой извольте. А они нам и отвечают, что, де, козочка поутру к ним сама пришла и в ворота постучала. Знамо, врут. Наша Зимушка стучать не обучена — токмо молча бодаться, — я прыснула, подтверждая, что бодается Чернушка в самом деле будь здоров. — Ну вот. А потом, говорят, вы её у нас со двора средь бела дня свели, а средь бела дня, дескать, нечестно, потому что мы так решили, и теперь идём вас бить. Ну, а я отвечаю, что, мол, это хорошо, что вы идёте нас бить, потому как мы, други, идём к вам ровно за тем же и, стало быть, так вас растак, это судьба. Да…

— Ну так и чем дело кончилось? — не выдержала я, когда молчание затянулось, а Данила, судя по затуманившемуся взору, окончательно погрузился в приятные воспоминания.

— А хорошо кончилось, — вздохнул он, — и размялись и кулаками намахались. А как мириться сели, так вообще красота: Марфа тогда из смородины такую доброю брагу сварила — пальчики оближешь! Всю седмицу друг к другу ходили мириться да похмеляться…

— А коза что? — робко подал голос Тонкий.

— А что ей сдеется? — мужик растянул губы в благостной улыбке. — Коза, оказалось, случайно сбежала. По Заморью походила, к Морчанам сбегала, да и пошла в лес. К вечеру на дорогу вышла, там мы её со Щаславом и подхватили, когда, стало быть, на смородиновой браге помирились и пошли к его жене мириться на сливовой. Не упомню ужо, где она опосля осталась, у Морчан али у нас.

Чернушку стало искренне жаль.

И тут румяным колобком вкатилась в избу Людмила. Раскрасневшаяся, в сбившемся очелье, с радостными сияющими глазами, она завопила: