греков, талмудистов или санскритских грамматистов. Они, как резко выразился гуру искусственного интеллекта Ник Бостром, "не сопротивляются искушению мгновенно понять каждую новую идею, ассимилировав ее с наиболее похоже звучащим клише, имеющимся в их культурных кладовых".¹⁰ Расплывчатые разговоры о "культуре" совершают ошибку, которую веками совершала Германия, возводя Kultur в презренную, высшую область декоративного отвлечения от реальной риторики, то есть от реальной политики и человеческих отношений.¹¹

Неоинституциональное представление о "правилах игры", или ограничениях, является, так сказать, глубоко поверхностным: оно упускает из виду, что эти правила обсуждаются. Например, люди в "капюшоне" считают, что нельзя разговаривать с полицейскими. Полицейские прилагают огромные усилия, чтобы изменить этику: не быть стукачом, не сотрудничать с "человеком", не вмешиваться в чужие дела. Тактику "разбитых окон", рекомендованную Джорджем Л. Келлингом и Джеймсом К. Уилсоном, часто приводят в качестве примера стимулов и ограничений. Нет, это не так. Это пример попытки изменить разговор, изменить то, что люди говорят себе или друг другу, когда размышляют о том, чтобы ограбить идущую по улице женщину: "Хм. Это место довольно модное. Должно быть, хорошо патрулируется" или "Боже. Здесь все красиво. Лучше я сделаю то, что сказала мама, и буду вежливым". По словам Келлинга и Уилсона, "вандализм может возникнуть где угодно, как только коммунальные барьеры - чувство взаимного уважения и обязательства цивилизованности - будут снижены действиями, которые как бы сигнализируют, что "всем наплевать""¹². Недавно мы видели, как эта политика ведет и в другую сторону, отталкивая чернокожих и латиноамериканских мужчин, которых неоднократно выгоняли за продажу сигарет по одной. Танец непредсказуем.

Мы, люди, обладаем необычной способностью, которую философ Джон Серл назвал "статусной функцией", то есть целью, которую выполняет человек (например, президент), вещь (например, 20-долларовая купюра) или организация (например, корпорация с ограниченной ответственностью) в силу социального соглашения. Он формулирует статусную функцию так: "X рассматривается как Y в контексте C". Корпорация должна рассматриваться как лицо в соответствии с Четырнадцатой поправкой в контексте Соединенных Штатов после 1886 года. Пересечение мячом линии ворот рассматривается как гол (одно очко) в контексте игры в футбол.

Сёрл отмечает, что любая статусная функция требует языка. "Без языка, - пишет он, - у вас есть только прелингвистические интенциональные состояния, такие как желания и убеждения вместе с диспозициями".¹³ Прелингвистические желания и убеждения - это то, что экономисты называют функциями полезности и ограничениями. Экономика после Адама Смита, но не благодаря Адаму Смиту, была решительно прелингвистической. Без разговоров, пожалуйста: мы - политэкономы. По Марксу или по Самуэльсону этические ценности, выраженные в языке, не имеют значения. Важны желания и склонности в сочетании с возможностями. При этом Серл замечает, что сами силы приходят из речи. "Чтобы дойти до того, чтобы признать обязательство как обязательство, - замечает он, - социальное ограничение как социальное ограничение, - необходимо иметь понятие обязательства, потому что вы должны быть способны представить нечто как обязательство, то есть нечто, что дает вам причину для действия независимо от ваших склонностей и желаний"¹⁴ Обратите внимание на слова, которые я выделил курсивом: "признание", "понятие", "представление". Они не играют никакой роли в не-смитовской экономике, понимаемой как не нуждающаяся в языке. Теория игр в экономике - это утверждение, что мы можем обойтись без языка и созданных языком значений. Заткнись и играй в игру, согласуя свои бюджетные ограничения и свои предпочтения. Сёрл, я и даже многие ученые, занимающиеся изучением мозга, не согласны с такой редукцией. "Игры и другие нелингвистические институциональные явления, - пишет Сёрл, - могут быть объяснены только в терминах языка. Вы не можете использовать аналогию с играми для объяснения языка, потому что вы понимаете игры только в том случае, если уже понимаете язык".

Отнесение X к Y в контексте C выглядит тривиально, просто фигурой речи, пустой болтовней. Так оно и есть, утверждает Серл, если речь идет всего лишь о "лингвистическом институциональном факте", например, "все неженатые мужчины - холостяки". Говоря о мужчине как о некоем холостяке при условии, что он не женат, вы говорите по-английски. Но отношение к X как к Y при обстоятельствах C становится "нелингвистическим институциональным фактом", имеющим последствия ("полномочия"), выходящие за рамки простого языка, когда обстоятельства и лицо, осуществляющее отношение, имеют экстралингвистические полномочия, сами возникающие из согласованных конвенций (т.е. вытекающие из языка).¹⁶ Язык устанавливает значение слова "холостяк", но экстралингвистический контекст, C, создает мощные последствия - только холостяк, к которому так относятся в соответствии с лингвистической конвенцией определения "холостяк", может жениться на женщине (а в соответствии с бывшим законом США о защите брака - только на женщине). Если он, например, уже женат, то тем самым совершает двоеженство.

Если я обещаю отрецензировать книгу, то речевой акт обещания означает... ... ну... Я обещаю просмотреть книгу. Не рассчитывайте на это. Но если в экстралингвистический контекст попадает то, что редактор - мой близкий друг, то обещание плюс контекст создают силу, выходящую за рамки простого лингвистического значения. Оно дает мне причину для действия, не зависящую от моих склонностей и желаний (моей функции полезности) работать над своей книгой или смотреть матч по крикету. В таком контексте С мое обещание в маленьком обществе редакторов и рецензентов книг теперь означает, что я действительно это сделаю. "Как только у вас есть общий язык, у вас уже есть общество", - утверждает Сёрл.¹⁷ Правда. И поэтому с изменением языка меняется и тип общества, которое можно иметь. Языковая игра, по выражению Людвига Витгенштейна, определяет форму жизни. Как только слово "честный" в 1600-1800 годах переходит из аристократической в буржуазную честь, меняются сделки, которые мы можем заключать, поступки, которые мы можем терпеть. Назвать человека "нечестным" в аристократическом обществе - значит на следующее утро вызвать его на дуэль на шпагах. В буржуазном обществе назвать человека "бесчестным" - значит подать на него в суд за клевету.

Улучшение экономики "считается" (по терминологии Серла) почетным только в буржуазную эпоху. Точнее, в аристократическую эпоху почетным было новаторство без торговой проверки. Никто, как я заметил, не спрашивал, выгодна ли новая военная машина. Клерикалы после 1848 года, эти псевдо-неоаристократы "заслуг", оценивают свои заслуги в неторговых терминах. Хорошо названные "почетные" степени значат больше, чем высокая зарплата. Я был свидетелем обсуждения кандидата на научную должность, когда в качестве причины отказа в приеме на работу предлагалось, помимо большого и прекрасного научного труда, его успех в издании популярной книги. Прибыль заставляет неопсевдоаристократа из клерикальной среды чувствовать себя грязным, если она не может хорошо скрыть эту грязь.

Но анализ Сёрла нуждается