– Статья в нашем брачном договоре…

– Ты думаешь, теперь это кого-то волнует? – Он улыбнулся жестокой улыбкой. – Еще немного – и французский каблук растопчет их. Нет никакой статьи. Ничто не может мне помешать взять принадлежащее мне. – Он шагнул ближе. – Мне что, тащить тебя за волосы?

Я развернулась, ничего не видя перед собой, и, проглотив крик, который чуть не вырвался из самых глубин моего существа, зашагала в спальню. Попыталась расшнуровать рукава, но онемели пальцы.

– Я должна позвать своих женщин, – сказала я, когда он вошел следом. – Я не могу раздеться без их помощи и…

– Мне не нужно, чтобы ты раздевалась. – Он толкнул меня на кровать. – Становись на колени.

Я забралась на матрас спиной к нему и замерла в ожидании. Сердце колотилось у меня в горле. Когда он задрал на мне юбки, раздвинул ноги и принялся грубо шарить по телу, из моей груди вырвалось конвульсивное рыдание. Потом я почувствовала укол его пальца. Мой сдавленный вскрик прозвучал как вопль затравленного животного.

– Ты думала, тебе удастся избежать этого? – сказал он, снова и снова тыча в меня пальцем, вонзаясь в мою плоть, словно когтем. – Что можно унижать, высмеивать меня и мою семью? Не смей говорить! Не смей двигаться! Ты получишь то, что заслужила.

Я услышала, как он принялся спешно развязывать на себе шнуровки, стягивать одежду, потом его рейтузы упали, я ощутила холодок его гульфика у себя на ягодицах, а потом он резко, неожиданно ударил бедрами по моему телу.

Я закрыла глаза, стараясь не дрожать, хотя внутри у меня все сотрясалось. Я ждала пронзительной боли, жгучего вторжения, но не почувствовала ничего – только как его пах трется о мои ягодицы. Он выругался, сделал шаг назад, одной рукой надавил на меня, а другой принялся делать что-то с собой, тяжело дыша сквозь сжатые зубы.

Осторожно оглянувшись через плечо, я увидела, что он грубо подергивает свой cazzo[49], натирает его вялый ствол. Он натирал и натирал, потом плюнул на руку и сказал:

– Ты не готова.

Он снова сунул в меня палец. Я сжала зубы, подавляя в себе неожиданное желание спросить, не требуется ли ему для восстания плоти присутствие Хуана. Он вывинтил руку, провел по моим ягодицам, и я почувствовала на них что-то теплое.

– Но ты будешь готова. Когда я решу, что хочу тебя взять, ты будешь готова. В любое время.

К моему смущению, он натянул рейтузы и вышел.

Хлопнула дверь.

Я стояла на коленях и ждала, когда стихнет стук в ушах и груди. Потом услышала голос Пантализеи из-за двери:

– Моя госпожа?

Ее голос вернул меня к жизни. Я выпрямилась, откинула растрепавшиеся волосы с лица, а она тем временем прошла мимо рассыпанных камней на полу.

– Дверь, – сказала я. – Запри ее.

Она подошла ко мне и держала, пока меня рвало горькой жижей с запахом вина. Я ничего не ела. В паху у меня болело. И я уже понимала, что дальше будет еще больнее.

– Ну-ну. – Пантализея погладила меня. – Теперь все кончилось.

И, только посмотрев, я поняла, что́ она подумала. Джованни вымазал мне ягодицы моей кровью.

– Больше уже не immacolata, – прошептала я и прижала руку ко рту, чтобы остановить истерический смех, готовый поглотить меня.

– Он возвращался? – спросила Пантализея. – После того вечера?

Я отрицательно покачала головой, глядя на Николу и Муриллу. Карлица готовила из пряжи гнездышко для котенка, которого мне подарил конюх. На стенах горели факелы. Очага в апартаментах второго этажа на Вилла-Империале не имелось, но для обогрева по всей комнате были расставлены жаровни.

– Ни разу, – пробормотала я.

Единственное, за что я могла быть благодарна Джованни, – он избегал меня как чумы, хотя у нас не было выбора: во время крещенского застолья для наших подданных мы были обречены двумя статуями сидеть в sala grande. После раздачи подарков и посещения яслей на пьяцце, где дети в шелушащихся позолоченных крыльях исполнили для нас серенаду, я удалилась в Вилла-Империале. Вилла в окрестностях Пезаро представляла собой всего лишь охотничий домик и не предназначалась для проживания зимой, однако наступил январь, шли холоднющие дожди, а я сидела одна в обвешанной гобеленами комнате и ждала писем из Рима.

Получила я только одно послание от Чезаре – его отдал мне Джованни перед моим отъездом. Оно оказалось заляпанным грязью и не имело даты, но я предположила, что оно провело в пути несколько недель. Джованни прятал его от меня (явно из злобы), пока я не села в упряжные носилки.

– На, посмотри, что пожинает гордыня Борджиа, – с ухмылкой сказал он, сунув письмо в мои руки.

Каждый вечер, перед тем как лечь в постель, я перечитывала эти ужасающие строки.

Я роняла слезы на тонкий клочок бумаги, прижимая его к себе.

Колесо Фортуны уже повернулось. Будущее, которое я все еще видела как в тумане, для них уже стало прошлым, и я каждый день жила в страхе, ожидая следующего курьера, предвидя сообщения, что мы теперь живем под французским управлением, мои брат и отец захвачены в плен, заключены в узилище. Если с ними не случилось чего похуже.

Я пыталась отвлечься бесконечной вышивкой, декламированием сонетов Петрарки, отрывков из «Божественной комедии» Данте и бессмысленными слухами, этим стародавним занятием, с помощью которого женщины пытались одолеть скуку и страх. Но этим вечером слухи оказались не такими уж бессмысленными. Они напоминали мне об упорном – а для Пантализеи необъяснимом – нежелании мужа посещать мою спальню.

– Но почему? – спросила она теперь. – Он ведь наверняка не думает, что вы уже носите ребенка?

– Упаси Боже! – Я продела нить в ушко иглы, стараясь говорить беспечным голосом.

Получив письмо Чезаре, я стала придавать жестокости мужа гораздо меньше значения. То, что я претерпела от его рук, не шло ни в какое сравнение с тем, что, вероятно, приходится выносить моему отцу и брату.