Но им очень хотелось о такой службе старшего младшему сказать отчётливо, во всеуслышание. Для того и назвали общее число «словес», то есть различных греческих сочинений Философа, введённых Мефодием в круг чтения первых славянских книгочеев.

Кто бы и как бы потом ни судил и рядил, а совестливое предупреждение агиографов о том, что их читателям предстоит знакомство лишь с частью вместо целого, драгоценно ещё и доверчивостью людей, писавших первое в мире славянское житие. Они ведь тем самым приняли на себя ответственность и за какие-то возможные спрямления, допущенные по неопытности.

Нет, мы не станем подвергать сомнению ценность проделанного ими труда. Даже то «немногое», что в итоге представлено было агиографами вместо «многого», подскажет каждому непредубеждённому читателю, что их намерения были до конца чисты.

У кагана

Итак, хозяева и гости устроились за столом обеденным, который почти сразу оказался и столом «обмена мнениями».

Первое слово ждали из уст кагана. Он взял свою чашу и произнёс:

— Пью во имя единого Бога, сотворившего весь тварный мир.

Позволили произнести слово и Константину. Если каган сразу же подчёркивает своё иудейское представление о едином Боге, которое у них, иудеев, позже позаимствовали и мусульмане, то уместно ли христианину забыть родной Символ веры?

— Пью во имя единого Бога и Слова его, которым небеса утвердились, и животворящего Духа, которым вся сила их исполняется.

— Все мы об одном говорим, — миролюбиво заметил каган, однако не упустил случая показать гостю свою бдительность, — но вот в чём различие держим: вы троицу славите, а мы, изучив книги, — Бога единого.

— Слово и Дух книгами же проповеданы, — счёл нужным уточнить и Философ, которого не могло не порадовать, что книгам в здешнем общении будет всё же отдано должное. Но, защищая перед каганом Святую Троицу, позволил себе не книжную, а простую житейскую притчу: — Если кто творит тебе честь, а слову твоему и духу не творит чести, а другой муж всем троим честь воздаёт, то который из двух честен пред тобою?

— Который всем троим честь воздаёт, — вынужден был признать каган…

Желая замять это неловкое для его достоинства смущение, иудеи, став поближе к Константину, тут же отвлекли его на другую тему:

— Ответь, как может жена вместить Бога в чреве, если она и узреть незримого Бога не в состоянии, не то чтобы родить?

Тогда Философ показал перстом на кагана и на первого его советника.

— Как думаете, если кто-то говорит, что первый советник не может достойно принять у себя кагана, но при этом говорит, что последний раб его может у себя принять кагана и честь ему воздать, то, скажите мне, назовём ли так говорящего безумным или смышлёным?

— Крайне безумным!

Константин не промедлил и с новым вопросом, как будто никак не связав его с предыдущим:

— А кто из видимых тварей достойнее всех?

— Человек, — ответили ему, — ибо по образу Божию сотворен.

— Значит, безумны, — продолжал Философ, — считающие, что Бог не может вместиться в человека, если Он и в купину вместил себя, и в облако, и в бурю, и в дым, являясь то Моисею, то Иову. Нужно ли, когда кто-то болен, исцелять другого, здравого? Когда человеческий род пришёл в последний предел греховного истления, от кого бы он принял исцеление, как не от самого Творца, скажите мне? Врач, желающий приложить пластырь болящему, приложит ли его к дереву или к камню, и будет ли от сего прок? И потому Моисей, исполнясь Духа Святого и руки свои воздев, так молится: «В громе каменном и в гласе трубном не являйся нам, Господи щедрый, но вселись в нашу утробу, отними наши грехи». Акилла так говорит.

Этот Акилла, на авторитет которого вдруг ссылается Философ, стоит того, чтобы о нём здесь упомянуть. Напор доводов Константина так стремителен, что противная сторона с самого начала, похоже, не поспевает по следам его доказательств. И это при том, что о предсказанности боговоплощения, о смысле прихода в мир Слова-Христа он намеренно говорит иудеям примерами не из евангельских книг, а из их же собственной ветхозаветной истории. Уж эти-то примеры не могут не быть на слуху у каждого из них. Впрочем, Философ заранее готов и к тому, что его ссылки на ветхозаветные книги будут восприняты противной стороной как недостаточные и сомнительные. Ему ведомо, что иудейские книжники издавна с недоверием относятся к Септуагинте — высокопочитаемому сперва в эллинской, а потом и в христианской среде переводу книг Ветхого Завета с древнееврейского на греческий язык, осуществлённому для потребностей еврейской общины в Александрии и для пополнения знаменитой Александрийской библиотеки. Хотя Септуагинту и переводили не сами греки, а семьдесят еврейских толковников-библеистов, их перевод ревнивые раввины позже посчитали слишком вольным и предпочли ему переложение, которое осуществил уже во II веке н. э. принявший иудаизм учёный муж Аквила (в житии он Акилла).

Вот почему Константин теперь и озвучивает молитву Моисея не в толковании семидесяти, а в дословном переводе Акиллы. Вы ему, а не им доверяете? Вот и слушайте молитву Моисея, как она звучит по-гречески у тщательного Акиллы. Хотя и у семидесяти старцев смысл молитвы тот же самый: пророк призывает Господа вселиться в человеческую утробу и очистить людей от грехов.

Но как только прозвучал вслух пророк, как только услышали, что слова молитвы удостоверены самим Акиллой, разговор быстро свернулся.

Почему так? Может, вспомнили, что пора бы уже предоставить гостям досуг с дороги? Или самим хозяевам понадобился достаточный срок, чтобы обсудить услышанное? В том числе и эту озадачившую их ссылку гостя на Акиллу. Вот, оказывается, как исправно он подготовился к спору — даже Акиллой вооружён!

«И тако разидошася с обеда, нарекше день, в оньже беседу о всех сих сотворят», — сообщает напоследок житие о первой встрече.

Главные обсуждения ещё впереди. А это застолье — лишь примерка к ним, взаимная предварительная разведка.

Как видим, Константин и у хазар пользуется приёмами ведения спора, которые помогали ему ещё в Багдаде. С первых же слов он исповеднически открыт и не намерен утаивать свою суть христианина. А потому он настроен не только отвечать, но и спрашивать. Принимать удары, не пятясь, и тут же озадачивать противника. Своими маленькими притчами заставлять его думать в нужном ему направлении, а вопросами принуждать к нелукавому ответу. Словом, он не намерен здесь оправдываться. Пусть оправдываются они, если смогут.

Когда надо, он готов применить к делу и логические ходы старого афинского хитреца Сократа. Да-да, воспользоваться тем искусством диалога, которое он, Константин, осваивал на уроках у Фотия. Тот ведь не запрещал ученикам разбирать и диалоги язычника Платона, а в них, как известно, Сократ своей якобы простецкой логикой всегда перебарывает любых спорщиков. И Константину не зазорно, что за спиной у него ещё и эта — древнегреческая школа словесной полемики.