Полагая, что лучше не продолжать, Танкред взглянул на Альберика с надеждой, что второй раз не разочарует его.

* * *

Как и для всех баронов крестового похода, для Годфруа Бульонского было выстроено надежное прочное жилище в зоне, расположенной в некотором отдалении от вечной суеты остального лагеря. Три здания из термобетона, разделенные каждое на десяток помещений и связанные между собой крытыми переходами.

Ни особого простора, ни комфорта по сравнению с любым домом, достойным герцога на Земле, но по стандартам Нового Иерусалима это был настоящий дворец. Зная, в каких условиях живут войска – по сорок человек в бараках с минимумом кондиционеров, – Годфруа иногда испытывал неловкость. Однако герцогу следует соответствовать стандартам высшей аристократии, если хочет, чтобы его принимали всерьез. В любом случае он бывал здесь нечасто, поскольку бо́льшую часть времени проводил на фронте. Но как раз в этот вечер он собирался переночевать тут.

Сегодня утром, еще на линии фронта, он получил очень странное послание. Некий служитель инкогнито прибыл на одной из транспортных барж, чтобы доставить ему тайное послание от Петра Пустынника. Рукописное послание!

Годфруа догадался о его содержании, еще не распечатав конверт. Если кто-то воздерживается от использования официальных каналов связи, вполне вероятно, что этот «кто-то» не желает огласки. И действительно, духовный вождь крестоносцев сообщал, что желает переговорить с ним при условии, что герцог будет один и сохранит все в строжайшей тайне. Он предлагал даже, чтобы герцог Нижней Лотарингии в срочном порядке вернулся в Новый Иерусалим и, сославшись на то, что его личный исповедник приболел, попросил об исповеди в кафедральном соборе. А Петр, по случайному стечению обстоятельств, охотно его выслушает.

На протяжении всего перелета Годфруа Бульонский ломал себе голову, строя предположения о причине, которая могла бы подвигнуть Praetor peregrini на столь странный образ действий. Но так ни до чего и не додумался.

Надо сказать, в последнее время при каждой встрече Петр казался ему все более нервозным, но Годфруа не обращал на это особого внимания, списывая все на усталость.

Он и представить себе не мог, до какой степени не прав.

Время перевалило за час ночи. Только что состоялась беседа с Петром, и теперь Годфруа возвращался к себе. Предоставленная в его распоряжение машина остановилась около дома. Он молча вышел и двинулся по дорожке, ведущей ко входу в его центаврийские владения. Ледяной воздух принес облегчение.

Голова еще сильно кружилась, но дурнота уже отступала. То, что открыл ему духовный вождь крестоносцев, потрясло Годфруа до самых основ его существа. Он чувствовал себя почти больным. Однако сейчас, когда он в ночной прохладе ступал по твердой земле, все услышанное показалось ему ирреальным. А вдруг Пустынник ошибается? Или же просто сошел с ума? Как узнать, правда ли все, рассказанное им, или бред параноика?

Но Годфруа не мог обманываться. Он знал, что священник не солгал.

Вдруг что-то маленькое и белое промелькнуло у него перед глазами, потом снова и снова. Изумленный герцог остановился. С неба падали белые хлопья, прекрасно видимые даже ночью.

Снег!

Притом что за три месяца, прошедшие после их высадки, на планету не упало ни капли дождя, сейчас на огромную долину, где располагалось плато крестоносцев, обрушился настоящий снегопад! В самом факте не было ничего исключительного – даже в земных пустынях из-за резкого падения температуры ночью иногда идет снег, – но Годфруа невольно увидел в этом мрачное предзнаменование. Надвигалось нечто серьезное.

В холле его ждали два человека. Двое его самых верных слуг. Они сразу заметили, что с герцогом что-то неладно.

Прежде чем кто-то из них успел задать вопрос, Годфруа коротко бросил:

– Подайте ужин в гостиную. После чего прошу не беспокоить меня ни под каким предлогом.

Слуги обменялись удивленными взглядами, но немедленно повиновались и направились в кухню, чтобы передать распоряжения своего господина.

В гостиной Годфруа рухнул в кресло и обхватил голову руками. Головокружение почти прошло. Сознание наконец достаточно прояснилось, чтобы он мог заново поразмыслить обо всем, что недавно услышал.

Человек, которого он увидел в полутьме исповедальни, лишь отдаленно напоминал того пламенного проповедника, каким был Петр Пустынник в начале крестового похода. Даже сквозь решетку, разделяющую кабинку, Годфруа отчетливо видел изможденное лицо и осунувшиеся черты, сутулую спину и дрожащие руки. Потом до него донесся глухой срывающийся голос этого человека, шепчущего так тихо, что слова едва можно было различить, – такой ужас внушала ему мысль о том, что кто-то может подслушать его речи.

– Мы сейчас в исповедальне, – начал Петр, – но это я должен бы находиться по ту сторону решетки. К несчастью, мой грех так велик, что, боюсь, ни один истинно Божий человек никогда не даст мне отпущения.

– Какое трагическое вступление, отец мой, – заметил герцог, которому стало не по себе.

– Нет, Годфруа. Как ни печально, оно соответствует тяжести совершенного нами греха.

– Нами?

– Не вами, конечно же. Вы бы оказались неспособны на подобную низость. Кстати, именно по этой причине я и выбрал вас, чтобы все рассказать.

– Спасибо… – поклонился Годфруа, машинально отвечая на комплимент, хотя в глубине души фламандец чувствовал растущую тревогу.

– О нет, несчастный, не благодарите меня. Вполне возможно, что я погублю вас.

– Послушайте, Петр, мне кажется, вы не вполне в форме…

– Крестовый поход основан на чудовищной лжи! – резким голосом прервал его священник. И тут же продолжил, словно опасаясь, что ему никогда больше недостанет мужества высказать то, что он собирался. – Вопреки всему, что мы утверждали, в святилище, обнаруженном первой миссией, не хранились останки Христа.

– Прошу прощения? – воскликнул Годфруа, уверенный, что ослышался. – Что вы сейчас сказали?

– Не так громко! – взмолился Петр. – Прошу вас, даже если мои слова покажутся вам крайне странными, дайте мне договорить до конца, не перебивая. Иначе я могу дрогнуть.

Годфруа Бульонский хотел было возразить, что не может и помыслить, чтобы кто бы то ни было безнаказанно высказывал столь кощунственные вещи, и что, при всем уважении к претору, ему совсем не хочется терять время, выслушивая дурные шутки, но умолк. Горящие глаза Петра были устремлены прямо на него. Даже в полутьме исповедальни зрачки священника сверкали.

Герцог молча кивнул в знак согласия.

И тогда тень Петра Пустынника приступила к самому невероятному повествованию, какое когда-либо приходилось слышать Годфруа.

– Утверждаю и заклинаю вас мне поверить, что в этом святилище никогда не хранились останки Сына Божьего. Эта ложь придумана самим папой, чтобы послужить плану, который тогда показался мне необходимым злом, даже если сегодня представляется чудовищным грехом.