В холодном свете белого кафеля мама внимательно рассмотрела себя в зеркале, вымыла руки, лицо, принюхиваясь к запахам на ладонях. Сходила в кабинку, вернулась к зеркалу, хорошенько глотнула коньячку из плоской фляжки, дождалась ударной волны в голову, удовлетворенно кивнула и только собралась еще раз по новой освежить себя духами для немца, как застыла в ужасе.

В зеркале ей была хорошо видна открывшаяся дверца кабинки сзади и силуэт человека в джинсах и короткой куртке, который стрелял на площади из короткоствольного автомата, а потом убежал на стоянку.

Не поворачиваясь, мама наблюдала в зеркале, как этот человек обходит все кабинки, открывая дверцы ударом ноги. На его голове была тонкая трикотажная шапочка, но большие глаза и черные ресницы, легкий темный пушок над верхней губой – все свидетельствовало о масти брюнета, поэтому мама сразу же стала нашаривать в сумке другой флакон, с буквой F на граненом боку, а брюнет ее неправильно понял. Он перестал бить ботинком по дверцам, бросился к маме и схватил ее за волосы, не давая ничего достать из сумки. Волосы мамы, естественно, тут же слезли с головы, потому что это был парик, подобранный в цвет моих волос. От неожиданности человек с автоматом вскрикнул, и мама тоже вскрикнула, потому что голос показался ей женским.

Повернувшись, она рассмотрела лицо нападавшего вблизи, осторожно сняла с высокой Анны, или Вероники, шапочку и выпустила на волю собранные под ней черные волосы.

Женщина, убедившись, что перед ней кто угодно, но не Инга Викторовна собственной персоной, потеряла к маме всякий интерес. Она достала телефон и короткими предложениями отдала несколько приказаний на немецком. Мама в это время надевала парик, а когда вспомнила о раздавленной пудренице, огорчилась и рассердилась.

– Пудреницу растоптали, защитники родины! – Она собралась было попросить припудриться у странной женщины, предпочитающей мужскую одежду и короткоствольные автоматы, но с удивлением обнаружила, что та быстро раздевается, забрасывая одежду в урну.

Вот она уже в коротком облегающем платье, из маленького рюкзачка за спиной достала туфли на высоких каблуках, растрепала волосы, залезла без спроса в мамину сумку, порылась в косметичке, накрасила губы обнаруженной там помадой, на платье надела куртку, подмигнула маме и вышла, стуча каблучками. Мама старалась не смотреть в урну, но там поверх джинсов, свитера и кроссовок торчал вверх дулом короткоствольный автомат и притягивал к себе взгляд.

Она решила, что лучше ей выйти из туалета до того, как этот автомат обнаружат, и, пошатываясь, пошла к поджидающему ее немцу, на ходу открывая флакон с буквой S.

– Я… Мне надо… Я иду на самолет, у меня билет, – сказала она, как только расширившиеся на вдохе зрачки Ганса Зебельхера заполнили серое пространство радужной оболочки, сделав его глаза почти что черными.

– Айн момент, – встрепенулся Ганс и, совершенно невменяемый, крича и размахивая своим удостоверением, требуя главного администратора, ругаясь из-за каждой секундной задержки, за пятнадцать минут протащил маму в зал выхода к самолету. Потом он принес ей попить, потом почти сорок минут развлекал рассказами о своей маме и дяде Карле Шлице, советнике президента, да-да! Потом самолично провел к трапу самолета на Гамбург, потрясая удостоверением, потом, ругаясь со стюардессами, осмотрел салон самолета на предмет взрывчатки. Потом целовал руку, потом – другую, потом плакал и махал рукой с улицы, высматривая ее в иллюминаторе. Через полчаса его обнаружил поисковый отряд федералов, уже отчаявшийся найти немца живым. Он терся об мой красный старенький «Москвич» на автостоянке и выглядел совершенно слабоумным.

– Два чая… Нет, три чая и стограммовую бутылочку коньяку. Печенье, кекс, а это что? Сухари… Нет, сухарей не надо, дайте лучше орешки.

Сквозь сон слышу знакомый голос, но просыпаться не хочется. Может в моем вагоне сидеть Коля Ладушкин? Не может.

– Инга Викторовна, вам коньяк в чай налить или отдельно будете?

Приоткрываю глаза. Напротив, с той стороны выдвинутого столика, сидит инспектор Ладушкин и с издевкой таращится в мое лицо.

– В чай, – сдаюсь я. – Какими судьбами?

– Да случай, всего лишь счастливый случай, Инга Викторовна! Вы не поверите, но мне кажется, что я начал чувствовать вас на расстоянии, я слышу ваш запах, я знаю, когда вы спите, а когда испуганы. Занятно, да?

Он опять перешел на «вы». К чему бы это?

– Это все пирожки, – понуро киваю я. – На будущее будьте поосторожней, когда вас кормит женщина.

– Пирожки здесь ни при чем, – авторитетно заявляет инспектор. – Сами же заметили, что я талантливый розыскник.

– Черта с два вы бы нашли меня, если бы не пирожки! Посмотрите мне в глаза! Чувствуете?

– Чувствую, – кивает Ладушкин. – Чувствую, какой же я умный и сообразительный! Я два дня сижу на вокзале, два дня гуляю от электричек к автобусам на Владимир!

– Гуляете, значит, да?… – Я стиснула зубы, не в силах выдержать восторга Ладушкина и его упоения собственной персоной. – А почему, разрешите спросить, именно на Владимир?!

– Так я же знал, что вы туда поедете! Не во Владимир, конечно, я думаю, вы выйдете в Лакинске, а, Инга Викторовна?

Откинувшись на спинку сиденья, я глотаю горячий чай, поджигая язык разбавленным коньяком. Итак, Коля Ладушкин выследил меня вопреки всем ухищрениям с поправкой мамы в Германию. Бабушка не нашла в моей одежде посторонних предметов. Неужели прослушка была в ее доме?

– Как ваша нога? – невинно интересуюсь я, покосившись на вытянутую в проходе ногу Ладушкина.

– Болит! – радостно сообщает он. – Болит, зараза, но перелома, к счастью, нет. Полежите, сказал доктор, недельку, и все пройдет. А как тут полежишь, Инга Викторовна, сами понимаете…

– Вы задержали мою маму? – Я потрошу пакет с орешками. Арахис. Равнодушно отодвигаю.

– Не любите арахис?

– Не люблю.

– Учту. А про вашу маму я ничего не знаю. Я же отстранен от расследования, Инга Викторовна, как и весь наш отдел по особо тяжким. Теперь вами занимается исключительно отдел по борьбе с терроризмом ФСБ.

– То есть вы не следили за мной, не сидели в машине у дома бабушки, не шли по лесу?…

– Боже сохрани! Я два дня бегаю от автобуса к электричкам и обратно. Даже отчаиваться уже стал, думал, вдруг подвела интуиция? А потом смотрю – вы! Испуганная такая, бледная, идете по вокзалу – кроссовочки, рюкзачок, головка понурая, ну настоящая туристка после тяжелого похода!

– Ясно…

– Да ничего вам не ясно! – возбудился Ладушкин. – Пока этот немец, который Зебель и Хер, демонстрирует нашей Службе безопасности особенности профессионального розыска по-арийски, я пораскинул мозгами и решил выяснить, где предпочитала проводить свой отдых ваша ныне покойная любвеобильная тетушка. И что вы думаете?

Она не укорачивала жизнь богатым сердечникам на Кипре, не доводила до истерик своим внешним видом престарелых дам в Испании и даже не потрошила кошельки братков в Сочи или на Канарах. Подумать только, она ездила отдыхать в пансионат «Овечкино», что на реке Бужа, в восьми километрах от Лакинска!! Впечатляет, да? Особенно если учесть, что ездила она туда весной, летом, осенью и даже зимой. Комарье там, говорят, размером с майских жуков – болото! Места красивые, ничего не скажешь, но болото!.. Городишко убогий, правда, недалеко есть женский монастырь, церковь ничего себе, но болото!.. И вот я подумал, зачем такой женщине, как ваша тетя Ханна Латова, ездить туда, ну не грехи же замаливать! И еще я подумал, что вы непременно туда сунетесь, Инга Викторовна, непременно.