оценить значение программы Ренана в долгосрочной перспективе, насколько таковая нам доступна в данном случае – то есть на протяжении ста пятидесяти лет, от создания книги «Будущее науки» и до конца ХХ века. Если рассматривать программу Ренана в рамках этого режима «средней длительности», то невольно поражаешься тому, сколь многие важнейшие направления развития французской науки XX века были предсказаны в манифесте Ренана. Мы говорим «предсказаны», чтобы обойтись и без слишком осторожного слова «предвосхищены», и без слишком категоричного «запрограммированы». Дело в том, что лишь некоторые из фактических последователей Ренана эксплицитно апеллировали к его программе. Помимо таких последователей были и другие: они шли в направлении, которое указал в свое время Ренан, но шли «в обход», опираясь не на Ренана, а на других авторов. Соответственно, его роль по отношению к французским гуманитарным наукам XX века оказывается двойственна: отчасти это роль предтечи, остающегося в тени; отчасти – признанного основоположника. Мы попытаемся очень кратко проследить, как переплетаются здесь основные генеалогические линии (а переплетаются они между собой очень тесно, но наша задача сейчас – их по возможности разделить)[25].

Собственно говоря, лишь одна отрасль гуманитарных и социальных наук во Франции XX века декларативно признает Ренана своим основоположником. Эта отрасль – религиоведение, так называемые sciences religieuses. «Науки о религии» были конституированы на французской почве как отдельный комплекс дисциплин в 1880‐х годах: в 1880‐м была создана кафедра истории религий в Коллеж де Франс, а в 1886‐м в Практической школе высших исследований открывается новое, Пятое отделение – Section des sciences religieuses (подробнее об институциональном развитии религиоведения во Франции см. [Poulat 1966]). В течение последующего столетия это отделение служило институциональной рамкой для работы таких ученых, как Марсель Мосс, Анри Гюбер, Марсель Гране, Александр Койре, Андре Грабар, Жорж Дюмезиль, Клод Леви-Стросс и многие другие. А в 1919 году в Париже было основано научное общество по изучению истории религий: оно получило официальное название «Общество Эрнеста Ренана». Общество объединяло в своих рядах крупнейших французских ученых, чьи исследования строились на материале религиозного и мифологического сознания, – историков, социологов и этнографов; как уже говорилось выше, заседания Общества проходили в стенах Коллеж де Франс (об этом, как и о составе Общества в 1950‐х годах, см. с. 170). Таким образом, Ренан был канонизирован как официальный «патрон» французских религиоведов – но вышеприведенные имена этих «религиоведов» ярко свидетельствуют о том, что в дисциплинарном отношении понятие «sciences religieuses» надо понимать предельно широко.

Мы видели, что сравнительное изучение истории религий было, согласно Ренану, одной из трех наиболее важных общих задач, связанных с решением общей сверхзадачи – построения теории первобытного мышления. Двумя другими важнейшими сферами, разработка которых была призвана служить решению все той же сверхзадачи, являлись, по мнению Ренана, историческая психология и «философская и сравнительная теория языков». Как выглядит в ХХ веке связь французской науки с этими двумя направлениями исследований, указанными Ренаном?

Что касается исторической психологии, то она стала одним из магистральных направлений развития французской науки в XX веке. Причем уже в первые его десятилетия главным предметом исторической психологии стало первобытное мышление, как того и добивался Ренан. Однако случилось так, что этот важнейший пункт вышеизложенной программы Ренана оказался реализован в трудах автора, чья научная генеалогия восходила не к Ренану, а к Конту и Тэну. Мы имеем в виду Люсьена Леви-Брюля (1857–1939): о генеалогии творчества Леви-Брюля см. [Keck 2008]. В знаменитом труде Леви-Брюля «Первобытное мышление» («La mentalité prmitive», 1922) и более поздних его работах была фактически осуществлена мечта Ренана о построении «психологии первобытного состояния». Подчеркнем, что этот ренановский проект осуществился у Леви-Брюля именно в той концептуальной форме, которая была предложена Ренаном: Леви-Брюль опирается на тот же самый ключевой термин «primitif», причем использует его в том же значении, что и Ренан. Работы Леви-Брюля сильно повлияли в 1920‐х годах на Марселя Мосса: таким образом, изучение первобытного мышления оказалось включено в повестку дня французской антропологии (то есть этнографии). В эту генеалогическую линию вписываются, конечно же, и труды Леви-Стросса: сколь бы далеко Леви-Стросс ни ушел от концепций Леви-Брюля, речь у него идет все о том же мышлении дикарей, к изучению которого призывал Ренан.

Но была и еще одна генеалогическая линия: она протянулась от Леви-Брюля к школе «Анналов». Тут надо напомнить, что в заглавии труда Леви-Брюля поставлены рядом два термина – ренановский термин «primitive» и неведомый Ренану в 1848 году термин «mentalité»[26], введенный Леви-Брюлем вместо ренановского термина «esprit humain» («человеческий дух, человеческий ум»). Именно от Леви-Брюля (при опосредующем воздействии Шарля Блонделя) термин «ментальность» перейдет к Люсьену Февру (который разовьет его дальше в понятие «outillage mental») и Марку Блоку (который будет предпочитать понятие «atmosphère mentale»), а от них – к третьему поколению школы «Анналов» (представители которого сосредоточатся на разработке «истории ментальностей» – «histoire des mentalités»). Люсьен Февр включал Леви-Брюля в число своих «духовных отцов» – см. ниже таблицу 6а, с. 419. О понятии «ментальность» у Февра см. [Гуревич 1993, 60–64]; из обширной литературы, посвященной проблеме ментальности в методологии школы «Анналов», выделим статью [Chartier 1983], где приводятся текстуальные параллели между работами Февра и Леви-Брюля. Итак, налицо генеалогическая связка «Леви-Брюль – Февр», но интересно отметить, что если «отец» (Леви-Брюль) обходился почти безо всяких ссылок на Ренана, то «сын» (Февр) сочетает зависимость от «отца» с декларативной верностью «дедушке»: напомним приведенные в начале нашего очерка отзывы Февра о Ренане, свидетельствующие о стремлении возвести к Ренану символическую родословную «Анналов».

Еще одна линия развития исторической психологии во Франции была связана с деятельностью Иньяса Мейерсона (1888–1983).

~~~~~~~~~~~

Иньяс Мейерсон (которого не следует путать с его дядей, философом Эмилем Мейерсоном) был изначально медиком с философскими интересами: закончив изучать в Париже физиологию, медицину и философию, он проработал несколько лет интерном в парижской больнице Сальпетриер. Его первые работы были посвящены физиологии. В 1920‐х годах его интересы смещаются в сторону эволюционной и исторической психологии. Интеллектуальная траектория и профессиональная карьера Мейерсона находились в сильной зависимости от его многолетней дружбы с историком Шарлем Сеньобосом (1854–1942), который опекал Мейерсона начиная с 1911 года. Позитивист Сеньобос был человеком широких взглядов и глубокого ума: собственные его работы дают лишь весьма частичное представление о его личности (к вопросу о восприятии личности и творчества Сеньобоса см. [Charle 1998, 125–152]; [Morel 1998]; [Prost 1994]). В 1903–1910 годах труды Сеньобоса (и его соавтора Шарля-Виктора Ланглуа) служили мишенью для острой методологической критики со стороны профессионального сообщества французских социологов, вождем которых был Эмиль Дюркгейм; в 1930‐х к этому прибавилась не менее беспощадная критика в адрес Сеньобоса со стороны журнала «Анналы», в первую очередь Люсьена Февра. Если полемика между Сеньобосом и социологами не помешала сближению Иньяса Мейерсона с некоторыми представителями школы Дюркгейма, то контакты Мейерсона со школой «Анналов» – по крайней мере в довоенный период – были сведены к минимуму (о неприязненном отношении «анналистов» к Мейерсону см. краткие замечания Ж.-П. Вернана: [Vernant 1996, 158–159]). Что касается творчества Мейерсона, то он навсегда остался автором одной книги – своей докторской диссертации «Психологические функции и произведения» (1948) (мы не говорим здесь о его всегда лаконичных статьях и многочисленных рецензиях). Но едва ли не более важной была роль Мейерсона как организатора науки, связанная с его работой в редакции профессионального журнала французских психологов «Journal de psychologie normale et pathologique», ответственным секретарем которого Мейерсон стал в 1920‐м. В 1938–1962 годах (с перерывом на 1940–1945 годы, когда вишистское правительство вывело его из состава редакции) он был содиректором этого журнала, а с 1962‐го и до своей смерти – единоличным директором «Journal de psychologie». Фактически Мейерсон «собственноручно» выпускал этот журнал