выстраивает Ренан. Общим эпистемологическим горизонтом для всей этой программы исследований выступает «история человеческого духа». Какое же содержание, собственно говоря, вкладывает Ренан в это понятие?

Исходный принцип ренановского воззрения на «историю человеческого духа» состоит в том, что, как было сказано в приведенной чуть выше цитате, это «история не курьезная, но теоретическая». Иначе говоря, она представляет собою не скопление частных фактов, но концептуальную реконструкцию некоторого единого общего процесса, разворачивающегося во времени.

Субъектом этого единого процесса является человечество:

Главный вывод, приобретенный огромным историческим развитием конца XVIII и начала XIX века, состоит в том, что существует жизнь человечества, точно так же, как жизнь индивидуума; что история не представляет собою бессмысленный ряд отдельных фактов, но является спонтанным развитием, направленным к идеальной цели; что законченность и совершенство есть тот центр, к которому тяготеет человечество, как и все живущее. Гегель получил право на бессмертие тем, что он первый совершенно ясно обозначил эту жизненную и в некотором смысле личную силу, которую не заметили ни Вико, ни Монтескье и которую сам Гердер лишь смутно предчувствовал. Этим он обеспечил себе право на звание окончательного основателя [fondateur définitif] философии истории. С этих пор история перестанет быть тем, чем она была для Боссюэ, исполнением особого плана, задуманного и выполненного силой, стоящей выше человека и руководящей человеком, которому остается только склониться перед ней; она перестанет быть тем, чем она была для Монтескье, сцеплением фактов и их причин, или тем, чем она была для Вико, движением без цели и почти без причины. Это будет история существа, развивающегося благодаря своим внутренним силам, созидающего себя самого и доходящего через различные ступени развития до полного обладания самим собой. Конечно, здесь есть движение, как это утверждал Вико; здесь есть причины, как утверждал Монтескье; есть предначертанный план, как думал Боссюэ. Но они не заметили активной и живой силы, которая производит это движение, которая одушевляет эти причины и которая выполняет посланный Провидением план безо всякого внешнего содействия, благодаря одному лишь стремлению к завершенности. Совершенная автономия, внутреннее сотворение, одним словом – жизнь: таков закон человечества [AS, 220–221]; [БН, 1-я паг., 114–115] (курсив наш. – C. К.).

Из вышеприведенного пассажа выясняется традиция, к которой примыкает ренановская «история человеческого духа». Если само словосочетание «histoire de l’esprit humain» восходит к французской философской традиции XVIII века (см. монографию [Dagen 1977]), то ренановская концепция «истории человеческого духа» опирается не столько на французскую, сколько на общеевропейскую традицию философии истории. Эта традиция, как подчеркивает здесь Ренан, достигает наибольшей концептуальной зрелости в творчестве Гегеля – но мы знаем, что для формирования идей Ренана в 1844–1846 годах наибольшую важность имело творчество Гердера. У Гердера с его «философией истории человечества» вышеуказанная концепция хотя и не достигает полной теоретической отчетливости, но, во всяком случае, предощущается.

Суть этой концепции состоит в том, что

человечество мыслится как некоторое единое сознание, которое само себя творит и развивается [AS, 221]; [БН, 1-я паг., 115].

Человечество рассматривается как единый субъект и даже, если угодно, как единая личность (см. процитированные выше слова Ренана о «в некотором смысле личной силе», которую выявил Гегель). Таким образом, в ренановской «истории человеческого духа» субъект надындивидуален. Ренан в «Будущем науки» неизменно сосредоточен на человечестве как на субъекте исторического развития – но из этого не следует, что индивидуум, в свою очередь, полностью лишается субъектности. Скорее, если рассматривать весь текст «Будущего науки» в контексте прочих сочинений Ренана, неизбежен будет вывод об иерархии субъектов как об имплицитном принципе ренановского видения истории. Субъектностью низшего уровня наделен индивидуум. Субъектностью более высокого уровня наделен народ. Субъектностью еще более высокого уровня наделена раса. Наконец, наивысшей субъектностью наделено человечество. (Возможны и субъекты других, промежуточных уровней – например, род, линьяж: в «Воспоминаниях о детстве и юности» Ренан наделяет свой собственный род подобной субъектностью и превращает в некую референтную группу, по отношению к которой его, Ренана, жизненная миссия и приобретает свой смысл в первую очередь.) Таким образом, субъект каждого уровня является составной частью субъекта более высокого уровня – вплоть до человечества исключительно. Субъекты всех четырех уровней являются живыми существами, проходящими в своем развитии некий закономерный жизненный цикл. Наиболее очевидной моделью такого взаимоотношения субъектов может служить используемая Ренаном в разных контекстах метафора дерева: стволом дерева здесь будет человечество, ветвями – расы, народы, роды, листьями – отдельные индивиды. Будучи живыми существами, субъекты всех четырех уровней выступают у Ренана как взаимоподобные: они связаны отношениями, которые в последней четверти ХХ века стало принято называть фрактальными. Отсюда следует правомерность аналогий между филогенезом и онтогенезом: между жизненным циклом отдельной особи и развитием народа, расы или человечества.

~~~~~~~~~~~

В этом месте мы должны на некоторое время прервать наше изложение, выйти за пределы книги «Будущее науки» и остановиться на том особом значении, которое приобрела идея расы в последующем творчестве Ренана. В «Будущем науки» понятие расы присутствует, но не является предметом особого анализа: в центре авторского внимания находится человечество, взятое в своей целокупности. Однако уже на страницах «Будущего науки» в числе наиболее актуальных задач для наук о человечестве названо «сравнительное изучение приемов, посредством которых различные расы выражали различные сплетения мыслей» [AS, 301]; [БН, 3-я паг., 15] (последняя фраза переведена в БН c точностью до наоборот). Именно эта задача вдохновляла собственное научное творчество Ренана как лингвиста. Решению этой задачи был посвящен уже первый лингвистический труд Ренана – «Исторический и критический опыт о семитских языках вообще и о еврейском языке в частности». Он был написан в 1846–1847 годах – то есть еще до написания книги «Будущее науки». В мае 1847 года Французский Институт присудил Ренану за «Опыт о семитских языках» свою ежегодную Вольнеевскую премию. Затем Ренан переработал эту рукопись и издал ее новый вариант в 1855 году под названием «Общая история семитских языков». Эта книга составила научную репутацию Ренана как семитолога. Базовым категориальным противопоставлением, определявшим подход Ренана к анализу семитских языков, было противопоставление арийцы vs. семиты (о месте этой бинарной оппозиции в истории лингвистики см. [Olender 2002]). Целью Ренана было дать обобщенное описание грамматического строя семитской семьи языков на контрастном фоне семьи индоевропейской (т. е. арийской), противопоставляя друг другу две эти языковые системы как выражение двух противоположных духовных сущностей. Носителями этих духовных сущностей и выступают у Ренана две расы – арийская и семитская. Таким образом, понятие расы у Ренана-лингвиста занимает центральное место; при этом оно имеет глубоко двусмысленный характер (тонкий анализ этой двусмысленности см. у Ц. Тодорова: [Todorov 2001, 195–211]). Ренан проводит принципиальное различение между расой биологической и «расой языковой»; историк семитских языков, по мнению Ренана, не может делать каких-либо заключений о биологических расах; его суждения могут относиться к расам лишь как к неким культурным первоначалам. Эта позиция Ренана дает основание ряду исследователей отводить от Ренана обвинения в расизме: как пишет, например, Перрин Симон-Наум, дихотомия арийцы / семиты обозначает у Ренана «не две этнические единицы, но две модальности философского суждения» [Simon-Nahum 2009, 47]; понятия арийский и индоевропейский «выступают как своего рода идеальные типы, признаки которых вовсе не выводятся из естественных условий обитания, а эксплицитно конструируются историком языка» [Simon-Nahum 2001, 70]). Однако понятие расы, как ни модифицируй его денотацию, неизбежно несет с собой биологические коннотации; в силу этого оно и приобретает у Ренана неустранимую двусмысленность.