Он вдруг все понял на балу у Бальони, когда увидел его самого и его возлюбленную. Папа благословил их обоих, Бальони и его любовницу, а ведь папа все о них знал.

Джованни Сфорца колебался. Возьми ее с собой, подсказывал ему внутренний голос, она твоя жена. Пока она чиста, нежна, в ней есть доброта. Они еще не успели ее сделать такой, как они сами, но обязательно сделают. Она твоя жена, твоя на всю жизнь, ты должен постоянно заботиться о ней.

Но он был слабым человеком. Он видел глаза ее отца, когда они устремлялись на нее; он видел, каким взглядом собственника смотрел на нее брат.

Джованни не осмелился последовать зову сердца, он был напуганным человеком.

Он вернулся в комнату Лукреции и закричал, внезапно испытывая гнев:

— Я должен ехать. А ты останешься. В Риме говорят, что для тебя найдется место под просторными церковными одеждами!

Казалось, она совсем забыла о нем.

Она вспомнила, как они танцевали с Чезаре, о Бальони, сидящем за столом и ласкающем свою сестру.

Чезаре был прав, когда сказал, что Лукреция выросла. Теперь она многое начала понимать.

Рабы причесывали длинные волосы Лукреции. Только что вымытые пряди блестели, отливая золотом, ниспадая на плечи. Она становилась все прекраснее. Ее лицо казалось лицом невинного ребенка, вероятно, из-за круглого подбородка и широко посаженных глаз; но теперь в ее взгляде застыло ожидание.

После недолгого пребывания в Пезаро она снова вернулась в Рим, ее муж Джованни опять был рядом с ней, но через несколько дней он уедет. Он должен отправиться к месту службы.

Она была рада его предстоящему отъезду. Она устала от Джованни и его постоянных измышлений. В то же время она видела все растущую неприязнь своего отца к ее мужу и неизменную ненависть к нему Чезаре.

Чезаре был в ее жизни самой главной фигурой, хотя она испытывала к нему и чувство страха, пожалуй, даже необыкновенное чувство ужаса, которое поднималось в ней и которое она начинала понимать.

Жизнь с Джованни раскрыла ей глаза на то, что могла она ожидать от мужчин, и, вероятно, в этом случае было то же самое, потому что теперь знала, что способна на страсть, по силе не уступающую чувствам ее отца и братьев. Она с трепетом ждала, что же готовит ей будущее. От Джованни она ничего не ждала. И все-таки из-за его трусости, его вечных страхов и беспокойства, что ему недостает гордости и что с ним обращаются не так уважительно, как следует, она жалела его; но она радовалась его отъезду, потому что не только жалела, но и боялась его.

Ее служанки закрепили украшенную драгоценностями сеточку на ее волосах — и вот она готова к банкету.

Вечер устраивался в честь взятия Форново, и ее отец настоял на том, чтобы Гонзага развлекали во дворце Санта Мария в Портико, и весь Рим узнал бы, в каких условиях живет любимая дочь папы.

Итак, она в самом деле выросла. В ее доме соберется нынче вся знать города, и она должна играть роль хозяйки.

Джованни Сфорца придет в ярость, поскольку все сразу увидят его незначительность. Ему придется держаться на заднем плане, никто его и не заметит. А когда Гонзага уедет, Джованни отправится с ним вместе, и снова они ненадолго получат короткую передышку, избавившись от его общества еще раз.

Она была очень хороша, когда вышла приветствовать гостей, маленькая негритянка несла шлейф ее платья, богато украшенного вышивкой тяжелого от множества драгоценностей. У нее был дар казаться совсем юной и одновременно достаточно взрослой, старше своих шестнадцати лет; в какое-то мгновение — невинное дитя, в другое — взрослая женщина.

В зале собрались ее отец, брат и члены папского двора, среди них — свита Франческо Гонзага, маркиза Мантуи.

Сам маркиз, человек с необычной внешностью и яркой индивидуальностью, стоял рядом с ней. Он был очень высок, худ и смугл; его изящная фигура казалась невероятно сильной и крепкой. На лице сверкали глубоко посаженные темные глаза; губы у него были полными и чувственными; он производил впечатление человека, пережившего множество приключений как в любви, так и на поле брани.

Он грациозно раскланялся с дочерью папы.

— Я много слышал о вашей красоте, мадонна, — произнес он, в голосе слышались нотки нежности, — мне доставляет огромное удовольствие поцеловать вашу руку.

— Мы много слышали о вас в Риме, — негромко сказала Лукреция. — Рассказы о вашей доблести путешествуют впереди вас.

Он сел рядом с ней и начал рассказывать ей о сражении, о том, как сожалеет он о бегстве французского короля.

— Мы здесь слышали, что он оставил много ценностей, которые награбил у итальянского народа.

— Это правда, — согласился Гонзага и стал рассказывать о ходе кампании более подробно, сам удивляясь тому, что говорит все это прекрасной девочке. Она просто ребенок. Ей шестнадцать лет, но ему она казалась еще моложе.

Лукреции же хотелось услышать его рассказ о себе, она ощущала, что этот красивый мужчина интересует ее гораздо больше, нежели детали боев.

Они танцевали, она почувствовала волнение, когда их руки встретились. Она подумала: если бы таким человеком был Джованни Сфорца, я бы совсем иначе относилась к нему.

Она подняла глаза и улыбнулась ему, но для него она оставалась ребенком.

Пока они танцевали, за ними наблюдали папа и Чезаре.

— Красивая пара, — заметил пала. Чезаре встревожился:

— Гонзага славится как покоритель женских сердец. Как бы он не решил, что она подойдет ему, пока он не присмотрит себе другую.

— Думаю, что он смотрит на нее как на ребенка, — ответил пала. — Так что не волнуйся.

Александр собирался сообщить ему одну новость. Он выбирал подходящий момент. Джованни должен скоро получить письмо от отца и наверняка поспешит в Рим, не теряя времени даром. А когда герцог вернется домой, папа передаст ему командование своими армиями, что вызовет у Чезаре ярость.

«Оба эти юноши — мои сыновья, — размышлял Александр, — и разве не мне распоряжаться их судьбами?»

Возможно. Но когда он взглянул на мрачное лицо стоявшего рядом с ним сына, то почувствовал тревогу. В последнее время темная и пугающая сторона характера Чезаре проявлялась все сильнее. Когда он учился в университетах, богатство и власть отца позволили ему составить небольшой собственный двор, деспотичным повелителем которого он стал. Не прекращались слухи о неограниченных возможностях Чезаре и о методах, которыми он пользовался, когда хотел избавиться от своих врагов.

Александр не мог поверить в то, что он, всемогущий папа, недавно сокрушавший всех своих врагов, боится собственного сына.

И все-таки он колебался, стоит ли сообщать Чезаре о том, что совсем скоро его брат вернется в Рим.

Вместо этого он заговорил о Гоффредо, младшем сыне, которого он тоже вызвал в Рим.