Едва птица коснулась земли, ее очертания поплыли, будто смазываясь и стираясь, вытягиваясь и вырастая вверх. Алька зачарованно наблюдала. Она уже не раз видела, как оборачивается колдун, но никогда ей не удавалось уловить момента, чтобы понять, как это происходит. Один облик будто перетекал в другой — мгновенно и одновременно как-то естественно и плавно.

В руках у мрачного, как всегда, Ратмира оказалась котомка — та самая, что он соколом принес в клюве. А потом колдун сунул руку в эту котомку и извлек…

Алька ахнула: в руке чародей держал крохотный глиняный горшочек, а в нем — самый прекрасный цветок, что ей доводилось видеть. Листья казались выточенными из полупрозрачного камня. А на коротком стебельке покачивалась головка цветка со сложенными нежнейшими бледно-розовыми лепестками, и они будто источали матово-молочный свет. У основания бутон был окружен венчиком из коротких бледно-зеленых завитков.

— Это мне? — Алька сделала быстрый шаг к колдуну и в восхищении склонилась к цветку в его руке, чтобы вдохнуть аромат…

И в этот момент дивный цветок резко раскрыл лепестки, каждый из которых оказался изнутри усеян бритвенно-острыми клыками, и клацнул ими, едва не откусив царевне нос.

Взвизгнув от неожиданности, Алька отскочила, одновременно отмахиваясь — и выбила горшочек из рук колдуна. В результате царевна полетела в одну сторону, дивный цветочек — в другую. И приподнялись они тоже одновременно — девушка на локтях, растительный хищник — на листиках. Из горшка он в полете вылетел, и теперь неуверенно скреб корнями по земле, распахнув зубастую пасть, в глубине которой трепетал треугольный розовый язык.

— Что… что это за пакость?! — Алька для верности еще чуть отползла и лишь затем решила подняться и отряхнуться. И заодно предъявить претензии коварному колдуну!

Впрочем, предъявлять что-либо Ратмиру всегда было бесполезно. С совершенно каменным выражением лица он аккуратно поднял растение, посадил его снова в горшок, заботливо примял пальцем землю вокруг корней и лишь тогда соизволил ответить:

— Это не пакость. Это редчайший экземпляр Drosera Carnivora Veneficus*. Разумеется, у меня и в мыслях не было, что вы смогли бы оценить его ценность и уникальность. Сок этого растения необходим мне для некоторых опытов.

С этими словами чародей резко развернулся и направился в свою каморку, кажется, бормоча что-то утешительное своему кошмарному цветочку.

Алька растерянно обернулась к Акмалю.

— Он ведь правда не собирался дарить мне этот свой… фикус, да?

Тот только пожал плечами.

— Кто ж его знает!

Уже отвернувшись и отойдя на несколько шагов, царевна услышала, как Акмаль за ее спиной сердитым шепотом выговаривает:

— А ты б хоть одуванчиков каких надрал…

— Чепуха, — беззаботно откликнулся Анжей, не трудясь особенно понижать голос. — Я ей на подушке безделку оставил — на ярмарке на сдачу как-то дали, все думал, какой бы девчонке подарить…

Конечно, царевна не стала подавать виду, что слышала. И торопиться никуда не стала. Во всяком случае, ей так казалось. Но едва улучив момент, когда никто, кажется, не смотрел на нее, Алька рванула в дом и кинулась к своему углу за занавеской.

“Безделка” действительно лежала на подушке — витая шпилька, украшенная изящной, тонко выкованной незабудкой, усыпанной сверкающими камушками.

Хмыкнув, Алька повертела украшение в пальцах. На ярмарке на сдачу, значит?

Царевна, конечно, понятия не имела, могут ли крестьяне наторговать на целый золотой. Но уж серебро и сапфиры не отличить никак не могла. Да и работу мастера оценила — тонкая работа, не у всякой боярской жены эдакая безделка в шкатулке сыщется.

Мог бы и с поклоном преподнести, как положено, пан шляхтич… Алька представила, как богатырь ей кланяется и церемонно величает ясновельможной панной. Ой, да ну его!

Полюбовавшись еще мгновение на шпильку, затем на ромашки и ландыши, что за неимением ваз поставили в кружки с водой, девушка воткнула “безделку” в волосы и решила вернуться на крыльцо.

Обстановка здесь уже изменилась. Сирень наконец благополучно вкопали. Правда, сидела она все же как-то слегка кривовато, но этого старательно никто не замечал. Из одного из сараев вынесли большой деревянный стол, на который уже воздрузили блюда с пирогами. Чуть в стороне Михайла споро разводил костер. Светик с Савелием выкатили из подвала бочонок с сидром. Да тут, похоже, целый пир намечается!

* * *

Пир удался на славу. И Алька уже не особенно понимала, что именно они отмечают — день, когда она стала старше, или день ее боевого крещения. Да и неважно это было. Во всяком случае, такого праздника у нее уж точно в жизни еще не было! Когда трещит костер, над которым жарится куропатка, льется рекой пенный сидр, рассказываются бесконечные истории, поются песни — то знакомые, то совсем чужие, и звучит веселый смех.

У нее всегда была маленькая семья — вечно занятой отец да серьезная не по годам сестра. А со смертью отца она и Наину будто разом потеряла. Впрочем, нет, сестру она потеряла раньше, и кто бы объяснил ей наконец, почему же это случилось…

А вот сейчас было так хорошо, будто вот это-то и есть ее самая настоящая семья, вот такая большая и шумная. И все эти мужчины — действительно ее братья. Ну… почти все. А с братьями можно ничего не стесняться и ничего не бояться. Можно беззлобно подтрунивать друг над другом, и смеяться даже над самой собой. Слушать истории о чужих первых подвигах и самой уже со смехом вспоминать, как шла сюда когда-то и что думала при этом.

А еще можно совсем по-детски с визгом носиться между деревьями, в который раз убегая от парочки “братцев”.

Ночь нынче безлунная, и темнота в лесу стоит кромешная, но темнота эта — уже родная, уютная, ведь вон — совсем рядом за деревьями видно костер и светлые окна дома. Можно затаиться в непроглядной мгле, пытаясь отдышаться и не хихикать слишком громко, пока мимо с топотом проносится кто-то, хрустя ветками. Осторожно отступить…

Чтобы попасть в чьи-то крепкие и нахальные, вовсе не братские какие-то объятия. И услышать едва слышный шепот в самое ухо:

— Поймал.

Заполошно развернуться, почему-то зажмурив глаза, вскинуть голову — и почувствовать на губах осторожный, нежный поцелуй, едва ощутимый сначала. И надо бы дернуться, отстраниться, вспомнить… что-то. Или кого-то. Почему-то же нельзя ей как будто…

Только все “нельзя” — они где-то там, далеко. Здесь ничего Альке дурного не грозит и грозить не может. Ни за что и никогда ее никто не обидит здесь.

И если дернуться, оттолкнуть — закончится этот момент и не повторится, исчезнет тот, кто обнимает, и никогда и словом, и взглядом не намекнет более.

А так хочется, чтоб этот миг длился долго-долго. От мужчины пахнет костром и хвоей, а губы у него неожиданно мягкие. Вот только коленки у Альки подгибаются — хорошо, что сильные руки держат ее за талию. Так хорошо. Вот прижаться еще только покрепче…