— Так Платон этого не предлагал?

— Платону повоевать довелось! Конечно, он это предлагал, но не средством, а конечной целью. Когда утвердятся новые законы; когда граждане научатся общественным делам и будут довольны и преданны; когда все города, разрушенные карфагенянами, будут восстановлены и смогут сражаться вместе с нами… Надо быть сумасшедшим, чтобы разоружать город сейчас!

— А, тогда понятно; это он свои благие намерения провозгласил. Ему всегда хочется венок получить еще до состязаний.

— Расскажу тебе еще, Никерат. Это наверно вся Ортиджа знает, так почему бы не знать и тебе. Не так давно были его именины, и жертвы приносились, как всегда. Жрец начал читать обычную молитву, сочиненную при его отце, чтобы боги хранили Архонта во власти… И вдруг, на середине молитвы, Дионисий вскинул руки и закричал: «Нет, не насылайте на нас проклятия!» И тут же посмотрел на Платона, в ожидании похвалы.

Не помню, что я ему ответил. Собственно, сказать можно было всё что угодно, кроме того что я на самом деле думал. «Ради всех богов, зачем ты позволяешь такому шуту играть главного героя, вместо того чтобы взять эту роль самому?!»

Быть может он и прав был, когда сказал, что в делах я не шибко разбираюсь. Но не настолько был я глуп, чтобы предполагать, будто смогу еще когда-нибудь войти в его дом, если выскажу это вслух. Уж если я смог подумать об этом, наверняка мог и он; наверняка бывали такие моменты, когда он ни о чем другом и думать не мог, об этом и о чести своей; и так же яростно, как отметал он искушение, он отмел бы и меня, навсегда. Потому я упрятал мысль свою, но она тлела во мне, словно огонь присыпанный. И из-за этих слов, так и не высказанных до самого ухода моего, я совершенно не помню, о чем мы говорили еще.

Гастроли мои с Менекратом прошли отлично. Мы с ним хорошо сработались, хоть меня и предупреждали, что он упрям, у него за спиной. В Сиракузах театр вообще был полон злопыхательства. Быть может, Менекрату не нравилось, когда им командуют; но сам я ни разу не пытался, потому просто не знаю. Пробежав с ним несколько разных сцен, я понял, что актер он на самом деле хороший; так что выбирал пьесы с сильными вторыми ролями, и ни разу об этом не пожалел.

Это он предложил включить в наш репертуар современную комедию Алексия. Алексий новатор, его не только старомодные комики, но и трагики могут играть. Он не только догадался избавиться от злободневной сатиры и ругани, которые выдыхаются быстрее дешевого вина, но решился даже на то, чтобы обойтись без дешевой древней подпорки — фаллоса; его столько раз использовали за последние годы, что бедняга просто устал и вряд ли мог доставить много радости богине Талии. У Алексия реальные люди в реальных ситуациях; естественные маски для молодых или симпатичных персонажей; и — между шутками — море доброты и любви к людям. Менекрат сказал мне как-то, что когда он снимает маску — каждый раз надеется, что хоть кто-нибудь из зрителей придет домой с меньшей готовностью бить своих детей. Чувствовалось, что он при этом и свое детство вспоминает. Я тогда подумал: «Жаль, что они с Дионом никогда не смогут друг друга понять».

Мы оба начинали молодыми и нищими, обоим доводилось спать голодными на старой соломе; и теперь со смехом вспоминали об этом, наслаждаясь вкусной едой и чистой постелью в хороших гостиницах. А часто бывало и лучше: все сицилийцы помешаны на театре; и случалось, что даже такие помещики, чьи земли за горизонт уходили, не только приглашали нас ужинать, но и устраивали у себя. Они ничего другого не просили, кроме афинских и коринфских околотеатральных сплетен; а уж если тебе вздумалось попотчевать их отрывками из успешных постановок, которые еще на гастроли не пошли, — ну, тут вообще на руках носить готовы. Что до крестьян, так те могли всю ночь прошагать, чтобы увидеть пьесу, если только дела их отпускали. И в Леонтинах, и в Тавромене, в Аркаге и Геле, и даже в маленьких городках, всюду публика была отличная, понимающая все нюансы. Под синим небом цвели фруктовые деревья, холмы благоухали чабрецом, полынью и шалфеем; и, как и предсказывал Менекрат, конкурентов у нас не было. Ведущие актеры Сиракуз боялись уронить себя местными гастролями, и потому не вылезали из города, в ожидании лучших времен; а когда эти времена так и не наступали — двигались в Италию. Наш третий актер и статисты были гораздо лучше, чем мы смогли бы найти, когда работы хватало на всех. Зарабатывали мы много, и могли позволить себе задержаться в приятных местах.

Ни единый человек из всех, кого мы встречали, не верил, что в Сиракузах не будет театра. Люди смеялись или пожимали плечами; говорили, что молодой Дионисий уже прославился своими сумасшедшими капризами; а вернемся — увидим, что он начал учиться играть на кифаре. Неужто мы сами не видели, что театр у всех сицилийцев в крови?… При этом вопросе начиналось всеобщее ликование, в котором принимал участие и я; а потом вспоминал Диона с его стараниями избавиться от сорокалетнего груза тирании — и начинал разрываться, не в силах понять, что же на самом деле лучше.

Мы играли в Гелоре, милях в двадцати к югу от Сиракуз, когда услышали о бандитах в горах. К этому времени у нас набралось уже порядочно серебра; из маленьких городков, которые не могли дать нам банкирских писем. Я показал труппе все наши счета; и мы решили, что мне надо поехать в город и положить лишнюю наличность в надежный банк.

Это я проделал без хлопот, а потом пошел по городу, осмотреться. В театральную харчевню мне заходить не хотелось; там сейчас никого не могло быть, кроме стариков или озлобленных неудачников; потому я выбрал винную лавку с прохладным тенистым двориком, где собирались люди более или менее знатные. Едва успел я присесть и заказать себе вина, раздался звонкий голос:

— Нико! Что ты тут делаешь?

Это оказался Спевсипп, племянник Платона.

Он перешел к моему столу; одет и причесан он был, как обычно, но я заметил, что не так он молод, как мне казалось прежде: уже за тридцать; на лице появились морщины, и рот поджат.

Я предложил ему выпить — он отказался, мол что только что сидел с компанией сиракузцев, — и спросил, давно ли он на Сицилии. Оказалось, приехал почти сразу вслед за Платоном; тому нужна была помощь человека, которому он мог доверять, и в работе и в переписке.

Спевсипп мне всегда нравился. Несмотря на свою горячность, он никогда не искал ссоры, да и отходчив был. Все соглашались, что таких голов, как у него, даже в Академии по пальцам перечесть; он лучше всех разбирался в растениях; но при этом изучал и девушек, и лошадей, и театр, так что проблем при разговоре с простыми людьми у него никогда не возникало. Я бы очень обрадовался нашей встрече, если бы не выражение его лица: что-то у них было не в порядке.

Он спросил о гастролях, — я рассказал ему; Платону полезно знать, насколько театр укоренился на Сицилии. Спевсипп кивнул, но видно было, что это самая малая из его проблем. И тогда я прямо спросил, каковы успехи Дионисия.

Он взъерошил себе волосы, вздыбив завитые кудри.

— Успехи!.. Ты же его видел, мне кажется. Какие могут быть успехи у мальчишки с книгой, когда ему показывают петушиный бой?