Старый мир таял на глазах. Подобно многим радикально настроенным рабочим, Дуне верил, что пришло время народу взять инициативу в свои руки. Он вспоминал, что рабочие были убеждены: созрели условия для пролетарской диктатуры, ждать больше нельзя, над делом революции нависла угроза[257]. Тем, кто не разделял эту точку зрения, казалось, что сама цивилизация находилась на краю гибели. В июле 1917 года Юрий Владимирович Готье записал в дневнике: “Мы годны действительно только, чтоб быть навозом для народов высшей культуры, и в нашей истории были правы только отрицатели, начиная с Курбского, Хворостинина и кончая Чаадаевым, Печериным и т. п.”[258]. Чуть позже, он горестно подведет итог: “Армии нет, денег нет, вождей нет, никто не хочет работать, все «демократические» слои развращены до мозга костей, кто политиканством, кто «землицей». В городах и в деревне полная анархия. Железные дороги в развале; неурожай в значительной части России. Внешняя война проиграна; внутренняя обостряется. Жизнь этой зимой представляется кошмаром”[259].

Но и пессимисту Готье не дано было предвидеть всю глубину наступающего ужаса. Первая мировая познакомила миллионы призывников с современным промышленным способом ведения войны, с ее пулеметным огнем, окопами, несмолкаемым гулом и грязью. Гражданская война продемонстрировала, на что способен целый народ и что он может претерпеть, когда общество распадается на части, когда его надежды, средства к существованию и само выживание находятся под угрозой. Первые послереволюционные годы можно считать одними из самых ужасных, смертоносных, ожесточенных и зловещих в современной советской истории. По разным оценкам, в них погибло от 9 до 14 миллионов человек – умерли от голода, холода, болезней или пыток, пали на поле боя. Уцелевшие стали свидетелями жестокости в таком масштабе и пережили такие лишения и страдания, которые намного превосходили то, что при царизме выпадало на долю большинства людей за всю жизнь.

Немногим более половины всех смертей, случившихся до 1920 года, стали непосредственным результатом Гражданской войны и вызванных ею эпидемий[260]. Остальные были следствием голода 1921–1922 годов, который охватил южные регионы страны, традиционно производившие зерно. “Люди мерли как осенние мухи, – вспоминал один выживший. – Если бы было возможно, они ели бы вшей, которые во множестве одолевали их, но вши были сильнее и жрали людей, заражая их тифом. Смерть настигала изможденных на работе, дома, на улицах, в дверях, на платформах вокзалов и в общественных уборных. Вши переживали своих хозяев и, будучи голодными, еще долго копошились на окоченевших трупах”[261]. Люди ели землю, траву и падаль. Некоторые ели человеческое мясо. Шестилетняя борьба за перестройку государства через войну и революцию в конце концов поглотила целое общество.

Даже новые вожди Советской России позднее признаются, что их одолевали сомнения. Троцкий писал:

Для тех, у кого были возможности – главным образом для людей состоятельных, – одним из решений в данной ситуации была эмиграция. По некоторым оценкам, за период с 1917 по 1920 год бывшую российскую империю покинули от 2 до 3 миллионов человек[263].

Новости о большевистском перевороте разлетелись поразительно быстро. Готье, находившийся в тот момент в Москве, услышал о случившемся уже в первые сутки после произошедшего. Но, как и большинство его сограждан, на первых порах он был не вполне уверен, как это следует интерпретировать: “Большевическое действие началось в Петрограде и в Москве провозглашением перехода власти к С[оветам] Р[абочих] Д[епутатов]. Это движение по внешним впечатлениям несколько иное, чем все предыдущие – никто ничего не знает, никто толком не осведомлен; в «революционной демократии» раскол, в войсках тоже; никому не хочется начинать первому – и та и другая сторона стоят одна против другой и чего-то выжидают, б. м., того, кто победит в Петрограде. Из Петрограда определенных известий нет, циркулируют всякие слухи, но какие из них соответствуют истине, какие нет – не разберешься”[264]. У Дуне и его товарищей с завода “Проводник” было совсем другое видение тех же самых событий: “В субботу 26 октября появились новости, что в Москве началась стрельба, и что курсанты офицерской школы напали на Совет. Говорили, что в Питере была такая же ситуация и что железнодорожное сообщение между Москвой и Петроградом было прервано”. Вернувшийся из Москвы приятель Дуне так описывал нарастающий хаос, охвативший город: “Через центр маршировали вооруженные кадеты, трамваи не ходили, рабочая милиция была в боевой готовности, но ее члены оставалась на своих рабочих местах, по той простой причине, что оружия у них не было”[265].

Столкновения начались практически одновременно в нескольких городах Российской империи. Рабочая милиция и группы добровольцев противостояли правительственным войскам. Возле административных зданий и железнодорожных вокзалов развернулись настоящие, хорошо спланированные сражения. Передача полномочий новой власти вызвала протест и сопротивление, но на этом этапе стычки и вооруженные столкновения, как правило, были внезапными и неорганизованными. Эти уличные бои кардинальным образом отличались от череды массированных кампаний, последовавших летом 1918 года. Для большинства населения основную трудность в ту первую зиму представляли холод и голод. В январе 1918 года на бумаге одного из “заборных декретов”, по словам Готье, в Москве кто-то сделал следующую надпись: