Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через десять месяцев после получения первого письма от Гучкова Солоневичи по-прежнему прозябали в Гельсингфорсе, а планы по совместному «разоблачению коммунизма» так и оставались планами. Тем не менее Иван всё еще надеялся на его помощь:
«Гельсингфорс, 24 августа 1935 года
Глубокоуважаемый Александр Иванович!
А. И. Ксюнин сообщил мне о Вашем проекте лондонского „показательного процесса“ и прислал текст анкеты для лиц, желающих выступить на нём свидетелями. К этому проекту я не могу отнестись иначе, как с энтузиазмом, и не только в силу личного моего участия, но и как первой за очень многие годы широкой политической акции со стороны противобольшевистских сил. Силы эти распылены и пассивны, я же знаю очень хорошо постановку заграничной работы большевиков (работал переводчиком с делегациями и интуристами) и совершенно уверен в том, что кремлёвский зверь только выжидает подходящего времени для очередного прыжка в сторону мировой революции. Я иногда представляю себе кукольно-чистенькую и спокойную Финляндию, наводнённую толпами т. Ворошилова и т. Ягоды, — и тогда пробирает жуть.
Наши анкеты я прилагаю при этом письме. Кроме нас здесь в Гельсингфорсе и вообще в Финляндии есть разные беженцы более или менее недавнего времени. Два матроса, крестьянский парень, бывший советский студент, красноармеец, два якута и т. д. Часть из них опустились на дно… Но здесь можно подобрать человек пять людей вполне надёжных во всех смыслах. Я знаком с техникой большевистских дел, и для меня нет никакого сомнения в том, что и до, и во время процесса скамья обвиняемых постарается одних перекупить, других дискредитировать, третьих, может быть, просто споить. Малейший же прорыв на свидетельском фронте сильно ослабит всё впечатление от процесса. Если я получу от Вас санкцию, я потихоньку займусь подбором этих людей…
У нас есть десятка три фотографий из жизни рабочих и крестьянских низов, и эти фотографии могли бы быть использованы для иллюстрации моей основной мысли: в лагере по существу нет ничего особенного, это только более законченная модель советского рая. „Пропаганда ужасов“ и лагерей ГПУ должна быть использована как повод для показа того, что делается в России вообще, а я, объехав губерний тридцать, могу Вас уверить (конечно, никак не стараясь пропагандировать Вас), что в среднем в деревне хуже, чем в лагере. Меня за мои очерки и так упрекают в „чрезмерном сгущении красок“. Если бы я описывал всё как есть, просто не поверили бы.
От Лиги Хоуорда мы получили опросной лист об условиях быта заключённых и ответили на него. Из Англии я также получил анкеты для процесса от лиц, приписывающих себе инициативу (его проведения). Я запросил по этому поводу Т. Чернавину и на эти анкеты пока не ответил: советская жизнь и привычка к конспирации меня приучили.
Вопрос о моих лекциях в Европе стоит, конечно, особняком от предполагаемого процесса. Я получил из Парижа два не очень лестных предложения и на довольно тяжёлых для меня материальных условиях и был бы весьма признателен, если бы Вы легализовали для меня поездку или хотя бы помогли её организовать»…
В это время парижская резидентура НКВД сообщала в Москву: «Гучков находится в безнадёжном положении. Помимо рака у него обнаружена водянка. На днях из него выкачали 9 литров воды. Сейчас все его заботы направлены по двум руслам: первое — заработать деньги (он носится с различными коммерческими предприятиями), второе — добыть визы Солоневичам. Последнее, несмотря на обращение Гучкова к французским единомышленникам, пока не увенчивается успехом».
Так оно и было. По просьбе Гучкова хлопотать за Солоневичей взялся В. А. Маклаков[81]. Он обошёл все французские коридоры власти, но галльская бюрократия была непробиваема.
«Из-за кулис» за событиями, связанными с организацией приезда Солоневичей во Францию, пристально следили генерал Скоблин и предприниматель С. Н. Третьяков[82]. Последний из своей квартиры над кабинетом генерала Миллера по поручению НКВД осуществлял повседневный «слуховой контроль» над частными и служебными беседами начальника РОВСа и его подчинённых[83].
На Лубянке в отношении Солоневичей имелось твёрдое мнение: во Франции им не место, они взбаламутят своей энергией эмиграцию, будут способствовать росту антисоветизма, что крайне нежелательно на фоне наметившихся признаков советско-французского сближения. Поэтому в беседах с Миллером Скоблин весьма скептически говорил о приезде Солоневичей в Париж и контроле над ними «новопоколенцев», на которое рассчитывал генерал. Стоит ли отдавать братьев «новопоколенцам», показывая тем самым, что РОВС весьма ограничен в силах и средствах?
Во время вечерних прогулок Третьяков оставлял в тайниках записи бесед в кабинете Миллера. В сентябре 1935 года имена Ивана и Бориса появлялись в них ежедневно.
Запись от 13 сентября:
«Пришёл [генерал] Кусонский. Говорит с Миллером о желании Гучкова выписать из Финляндии Солоневичей. Миллер не хотел бы давать на этот вояж денег. Выписать людей нетрудно, но кто гарантирует, что они будут себя вести в Париже прилично. Ведь Гучков хочет выписать всех троих, один окажется приличным человеком, а двое — прохвостами… Кусонский с мнением начальства полностью согласился».
Запись от 14 сентября:
«Поремский и Рождественский пришли к Миллеру для обсуждения вопроса о возможности переезда Солоневичей в Париж. Поремский вёл переговоры с Гучковым, тот даст на это некоторую сумму денег… Гучков считает, что приезд Солоневичей можно считать свершившимся фактом. Неясно, правда, кто же будет руководить деятельностью визитёров… Для Миллера весь вопрос заключается именно в том, кто будет руководить ими во Франции… В самом деле, давать деньги человеку, который по приезде в Париж попадёт в руки Милюкова и начнёт громить РОВС, — более чем неосмотрительно. Поремский вполне согласен с Миллером. Ивану Солоневичу будут поставлены жёсткие условия. Он заранее должен их принять, и уже после этого можно будет говорить о его приезде во Францию».
Один из членов руководства РОВСа — Д. А. Левицкий — в беседах с Миллером тоже затронул тему Солоневичей, причём в довольно циничной форме: «Братьев надо использовать лишь коммерчески. Имей я деньги, выписал бы их из Финляндии на правах импресарио и хорошо бы на них заработал».