«Милый Ванюша,

чем объяснить твоё упорное молчание? Я отправила одно письмо 5-го июня, другое — 17-го июня. От тебя же имела последнюю весточку 26 мая. Я, может быть, подло думаю, но уверена, что мои письма пришли, но не попали в твои руки. Это ещё подлее! Тебя слишком оберегают и слишком взяли под надзор. Прошу тебя проверить относительно моих писем[79].

Неужели у тебя нет своего чувства долга? Не думаю, что не было времени написать пару слов. Если ушло всё, если чувство было только временное, ведь мы же ни в чём не клялись. Так почему нет мужества честно и правдиво об этом сказать, а не заставлять меня, дурашку, бегать на почту и что-то ждать и на что-то надеяться?

Напиши обо всём, не жалея меня. Для меня чувство жалости слишком мелкое и унизительное. Себя же я подготовила к весьма грустному концу. Скажу одно, жаль… Но то, что было, было хорошо — не жалею»…

«Я только по марке и по почтовому штемпелю догадалась, что вы прибыли на место назначения, и ещё по тому, что в письмо был вложен трамвайный билет. После „того“ первого письма я отправила ему ещё 6 писем, которые, по моему мнению, могли бы тронуть и камни… Но ответа до сих пор не получила. Не то чтобы рассчитывала, что он „по-мужски“ окажется сильным и поддержит меня хотя бы словом, а на великодушие, что ли, человеческую теплоту. А я сама привыкла всю жизнь рассчитывать только на себя.

Ах, дядя Ваня, можете ли Вы представить, что я перетерпела, как волновалась за всех вас, пока вы ехали, считала дни, беспокоилась? Конечно, Борис давно отучил меня „интересоваться“ вашей жизнью, хотя праздным любопытством я отроду не страдала. Он не выносит никаких вопросов: „Я не привык давать кому-либо отчёт“… Но не вправе ли всё-таки я ожидать хотя бы самых элементарных сведений о вас, вроде: живы, здоровы, доехали, ни себя, ни багажа в дороге не растеряли и т. д.

Ведь знает же он, как и Вы, что за 7 месяцев почти ежедневного общения с вами я, может быть, помимо вашего желания и вопреки моей воле привыкла, привязалась, приросла к вам, и оставить меня так, в полной неизвестности, — жестоко».

«Третьего дня мы ходили с Милочкой на пляж и, проходя мимо одного, известного вам места, вспомнили, как мы пришли сюда за два дня до вашего отъезда греться на солнышке. Было, кажется, условлено, что и вы оба туда придёте. Мы вас не застали… Вдруг прибежал Борис, стащил рубашку, плюхнулся и заявил: „В субботу мы уезжаем пароходом в Болгарию“. Точка. Мы обе промолчали: что тут было сказать? Но три недели спустя, вспомнив, мы заплакали…

Напишите мне, дорогой дядя Ваня, о вашей жизни (чуть было не написала „друг“, да вовремя вспомнила, как вы от моей дружбы всеми вашими четырьмя медвежьими лапами отпихивались). Ах, как болит у меня сердце за вас, шершавых!»

«Ириночка, любимая моя!

Когда я получу от тебя хотя бы несколько строчек? Хоть бы ты приехала в большой город, хоть по телефону повидались бы пока что! Крепко верю, что ты не забыла меня, и расстояния, годы и преграды не помешают нам опять быть вместе. Ласково, нежно и крепко целую тебя, Снегурочка, Лада. Всегда любящий и ждущий тебя

Кай».

«Милая Снегурочка,

получила ли ты мои письма? Неужели ты не можешь откликнуться? Я только изредка узнаю, что ты жива и здорова, но мне так хочется знать, чем ты живёшь и что думаешь делать дальше? Пожалуйста, найди время и возможность ответить мне через Толю, Валю или Фр. Ив. Очень буду ждать твоих строчек. Крепко целую и люблю, всегда твой

Kaù»[80].