Подцепив лопатой смерзший антрацит, Истомин чуть повел плечом и с грохотом ссыпал содержимое совка на носилки, возле которых понуро стояли два китайца. Рядом с ним работал моложавый буддийский монах лет тридцати пяти. Несмотря на то что монахам запрещалось работать, они нередко, отправляясь в паломничество, посещали торговые рынки, где нанимались на работу.

Монах появился три дня назад. Пришел пешком со стороны Цзиньчжоу, где, по его словам, третий год был послушником в местном монастыре. Желтый стеганый халат, бритая непокрытая голова и холщовые штаны, заправленные в вязаные гетры. На ногах деревянные сандалии. Монах да монах: работящий и молчаливый, без друзей и родственников, которые, словно назойливые насекомые, чуть ли не каждый день навещают остальных китайцев.

Истомин не был бы Истоминым, если бы не послал Домбровского в Цзиньчжоу навести справки и разузнать про монаха по имени Чжо Ван.

Лежа возле раскаленной буржуйки, Николай не сводил взгляда с сутулой спины монаха, который монотонно тянул заунывную молитву, перебирая деревянные четки. Монах был в прострации и совсем не обращал внимания на толчею в бараке и тем более на Истомина.

В бараке не было нар, и все спали на полу: русские, китайцы, корейцы и даже филиппинцы. Кто на циновках, кто на соломе, но большинство – на голых досках, закутавшись в свое рванье. Барак был построен из маньчжурской лиственницы. Сколотили его на совесть, без дыр и щелей. Поэтому трех буржуек вполне хватало, чтобы протопить его. От сырой одежды, развешанной на веревках, парило, как в бане, и в бараке из-за этого висело облако тумана.

«Странный какой-то монах, – думал Истомин, наслаждаясь разливающимся по телу теплом. – В городе третий день, никого не знает, роста выше среднего, говорит хорошо, но с северным диалектом. Может, взять его – и в управу? И конец комедии».

На улице послышался топот лошадей. Кто-то дернул узду – и лошадь захрапела, вставая на дыбы. Еще топот и еще. Всадников было трое.

– Да здесь он, ваш благородие. Я его вечером видел, – голос был незнакомый.

Как правило, если незнакомцы кого-то ищут, это не предвещает ничего хорошего.

Николай встал на колени и полез через тела, стараясь забраться подальше от входа. Залез в самый дальний и темный угол и сел так, чтобы одновременно видеть и монаха, и дверь. Руку положил на рукоятку «нагана», с которым никогда не расставался.

Дверь подмерзла и не открылась с первого раза. С той стороны по ней ударили ногой и дернули со всей дури, петли скрипнули – и дверь открылась, впуская клубы морозного воздуха. На пороге стоял Домбровский. В казачьей бурке, папахе и шинели.

– Истомин! – рявкнул он басом, пугая и так пуганых китайцев. – Ты где?

На улице и в бараке было темно, так что приходилось пользоваться только слуховым и голосовым методами общения.

Истомин ждал чего угодно: облавы, перестрелки, погони и даже собственной геройской смерти, но чтобы вот так взять и завалить его во время операции – этого он от Домбровского никак не ожидал. Николай притих, надеясь, что Домбровский перепил и, побуянив немного, просто исчезнет отсюда.

– Вылазь, сукин сын. Мы просрали его.

Истомин молчал.

– Иокко сейчас у Нариами, и пришел он пешком из Даляня, а не приехал на пароходе, как мы с тобой думали.

Истомин плюнул с досады на пол. Иокко в городе, и они на самом деле его просрали. А как же монах? Да пошел он… Истомин оперся рукой на сидящего рядом китайца и встал.

– Не ори, иду, – пошел не спеша, стараясь не наступить на людей.

Да он и не наступил бы. Они шарахались от него, поджимая ноги и отползая в сторону. Весь барак смотрел на Истомина с ужасом. Все знали, кто такой Домбровский, но никто не знал, кто такой Истомин, и им было страшно. Только один человек не обращал на все это никакого внимания: он спокойно читал свою молитву, перебирая деревянные четки.

* * *

В порту пробили восемь склянок. Один за другим засветились прожектора стоящих на рейде крейсеров. Словно гирлянды, по заливу побежала цепочка стояночных огней, подсвечивая падающие хлопья снега. Ревнуя, что не она, а какие-то там прожектора освещают Порт – Артур, из-за туч вывернулась луна, заливая заснувший город своим светом. Сопки, притихший город, батареи на высотах и серебристые кораблики, покачивающиеся на тихой волне, оказались залитые мистической синевой.

Где-то залаяла собака и захрустел снег. Луна выхватила замотанные вокруг шеи башлыки, надвинутые на глаза папахи и вороненый блеск «наганов». Домбровский чертыхнулся, и четверка шагнула в темноту, прижимаясь к домам. И если бы не сосредоточенные лица и руки, аккуратно придерживающие шашки, можно было бы подумать, что в ресторации выпита вся водка и господа офицеры следуют к себе для продолжения банкета.

Страшный темно-серый дракон пересек небосвод и направился к луне. Она чуть качнулась на небе – и синеватый свет стал меркнуть, пока совсем не исчез. Спина и брюхо дракона засеребрились, а потом и они пропали во мраке ночи. Все стало иссиня-черным, превращая прогулку по ночному Порт-Артуру в сплошное мучение.

Истомин, Домбровский и два уссурийских казака выплыли из темноты переулка и крадучись подошли к дому фотографа. На крыльце сидел сын Нариами. Тот самый малец, который обогнал Истомина в день его встречи с Бергом. На коленях мальчик держал бумажный фонарь, согревая им руки и давая немного света, достаточного, чтобы осветить крыльцо.

Мальчик взял фонарь и отставил в сторону. Свет мешал видеть в темноте. Увидев казаков и двух офицеров, он встал и пошел к двери.

* * *

В комнате на деревянном помосте, покрытом циновками, сидел Нариами, рядом с ним – худосочный мужчина с европейским лицом: майор японской разведки господин Иокко. На деревянной подставке с резными ножками стояли чашки, наполненные черным душистым чаем. В комнате пахло анисом, душицей и можжевеловыми веточками.

Нариами аккуратно вытаскивал из стопки фотографии и передавал Иокко. Майор брал карточки, на секунду замирал над ними и откладывал в сторону. Фотографии были без рамок. Стопка твердых картонных листов, покрытых фотобумагой, на которых был запечатлен весь цвет Порт-Артура.

Нариами слегка волновался: его посетил сам Иокко! Два года назад, когда они встретились в Нагасаки, один был капитаном, а второй – нищим фотографом. Теперь Иокко – майор, а Нариами – богатый и уважаемый человек в Порт-Артуре.

Нариами взял фотографию и протянул Иокко.

– Командир минного заградителя «Енисей», капитан второго ранга Степанов с женой.

Иокко замер на секунду: он словно хотел понять, кто перед ним, почувствовать его характер, его силу и волю. Будет ли этот русский драться или сдастся при одном виде японских солдат?

– Трюмный инженер-механик Федоров с броненосца «Цесаревич».

Карточка была принята, качнулась перед глазами и легла в стопку просмотренных фотопортретов.