И тут, когда мы уже ожидаем чего-то новенького, начинается… повтор сцены!

Вот стальная ось палатки снова протыкает высокопогонного чоруга, вот он шепчет проклятия и грозит клешней, и все это ме-е-едленно, очень медленно.

В миг конечного издыхания вредоносного рака камера делает стоп-кадр. Словно хочет сказать: «Запомните его таким».

Ох и накрошили же там, кстати сказать, этих несчастных чоругов. Я, конечно, не считал, но уверен, что число убитых «в камеру» раков исчислялось сотнями. Вот это ненависть, между прочим!

Почему я рассказываю все это так подробно?

Во-первых, потому что никогда раньше я такой кровожадной и однообразной чуши не смотрел. У нас в Объединенных Нациях тоже имеются свои боевики. Но даже самые тупые из них (вроде «Фрегата „Меркурий“) по сравнению с этим – шедевры психологизма и связности!

В наших «Смертельных ударах» или «Пощады не будет» всегда какой-нибудь Даня или Серега по ходу пьесы мужает, решает свои личные проблемы, мстит за погибших друзей или спасает сироток из лап негодяев. Но чтобы просто мочить три часа каких-то инопланетян безо всякого предлога…

Но это во-первых. А главное – во-вторых. Я рассказываю про фильм потому, что хочу намекнуть: не от хорошей жизни я всю эту галиматью смотрел.

Какие уж там поцелуи… Все, что позволила мне Исса в синематографе, – держать ее руку в своей. Что может быть безгрешнее?

Впрочем, и за то ей большое человеческое спасибо.

Потому, что рука у нее была такой же волшебной, как и она сама. Потому, что каждый пальчик на ее не знавшей маникюра руке был прекрасен.

Само присутствие Иссы кардинально подсластило для меня дебилистические «Рыжие дюны». Я вышел из синемашки, блаженно улыбаясь.

– Тебе понравилось? – спросила Исса.

– Очень! – ответил я.

А потом я вдумчиво провожал ее до корпуса, где жили она, Риши и еще две девушки с линкора «Видевдат».

Мы исходили весь парк, мы дышали влажным теплым воздухом и болтали о ерунде. А когда мы пришли, я просто сказал ей: «До завтра».

Я собрался уходить, когда Исса, уже стоя на крыльце, шепотом спросила: «А что, разве ты не хочешь поцеловать меня на прощание?»

Вот потому-то я и называю тот вечер сильным эротическим переживанием…

Октябрь, 2621 г.

Необитаемый полуостров

Планета Фелиция, система Львиного Зева

Те первые сутки на Фелиции Эстерсон мог с полным правом назвать днем своего второго рождения.

В свой первый день на Земле младенец Роланд Эстерсон учился дышать воздухом, а не околоплодными водами, брать грудь и громогласно кричать, пытаясь таким образом довести до сведения незнакомых великанов в сиреневых медицинских халатах факт наличия у себя характера и сложной душевной организации.

Ничего из перечисленного младенец Эстерсон делать как следует не умел, к большому сожалению его матери, Марты Бух – ревностной католички, которая представляла себе младенцев преимущественно по картинам, изображающим Богоматерь и сияющее, довольное дитя.

День второго рождения, уже на Фелиции, при всей несхожести того трехкилограммового Роланда и этого, восьмидесятикилограммового, был во многом копией первого.

Как и тогда, позади была смертельная опасность. Как и тогда, многое приходилось делать впервые в жизни.

Например, плакать.

Когда Эстерсон был пай-мальчиком в хорошо скроенной униформе престижной частной школы имени Оксеншерна, он, конечно, частенько ревел.

Его с удовольствием побивали физически развитые сверстники. Его учителя бывали черствыми, несправедливыми и чересчур требовательными, а любимый мультсериал ни с того ни с сего снимался с программы вещания. Как тут не зареветь?

Но с тех пор как он стал осознавать себя взрослым, то есть где-то с тринадцати лет, Роланд Эстерсон не плакал никогда. И хотя случалось разное (умерли родители, ушла к другому жена), броня его разума крепко оберегала Роланда от «немужских» способов выражения своих эмоций.

Итак, на Фелиции Эстерсон заплакал впервые за четверть века.

Гибель Станислава Песа, его случайного компаньона и даже, как теперь думал Эстерсон, друга, совершенно деморализовала конструктора.

И хотя, наверное, он, Эстерсон, ничегошеньки не мог сделать ради спасения коллеги, разве что погибнуть вместе с ним, какой-то гнусный голосок шептал на ухо: «Мог! Еще как мог! Нужно только было сажать машину поаккуратнее!»

В тот день Эстерсон впервые в жизни сам приготовил себе еду.

На Земле «готовить еду» обычно означает что-то пафосное. Как минимум говяжью печень в сметанном соусе. А лучше бы фаршированного орехами и сочной курагой кролика, царящего среди жаренного на сливочном масле картофеля и листьев молодого салата.

Достижение Эстерсона было куда более прозаическим. Он всего лишь отфильтровал пол-литра соленой воды, залил ею банку саморазогревающихся высококалорийных консервов «Цыпленок мечты» и как следует размешал получившуюся комковатую массу. Но и это было для него впервой.

И то сказать. В детстве его кормила бабушка Матильда, у которой было такое хобби: всех вокруг себя кормить. «Есть будешь?» – спрашивала она вместо приветствия каждого, кто появлялся на пороге.

Потом бабушку на этом ответственном посту сменила мать. Она готовила завтраки и ужины, а обеды маленький Роланд получал в школе, где, конечно, никто не рвался учить его шинковать капусту или заваривать чай.

В колледж он не ходил, поскольку был признан чересчур башковитым.

В университете таким башковитым, каким выявил себя Роланд, полагались специальные льготы. В том числе бесплатное питание в особой экспериментальной столовой, предназначенной для поддержания физических и моральных сил подающих надежды интеллектуалов. Чтобы те не очень отвлекались от своего интеллектуализма.

Затем Роланд женился. В те редкие деньки, когда он все же появлялся дома, жена сдувала с него пылинки и откармливала штруделями и душистыми грибными супами (пока не выплеснула Эстерсона из своей жизни словно тарелку скисшего бульона). И уж конечно, ни о каких приготовлениях яичницы не могло быть и речи.

А дальше были конструкторские бюро и авиакосмические концерны. Везде его считали необходимым откармливать, бдительно следя за тем, чтобы рука великого Роланда не касалась таких бренных материй, как шумовка, сковородка или хотя бы консервная банка.

И вот: Фелиция…

На великого Роланда здесь всем было насрать.

Было еще много разных «впервые».

Например, впервые Роланд заснул не в нормальной человеческой кровати, крепко обхватив тугую ортопедическую подушку, а в слезах и соплях, в обнимку с отвалившейся от «Дюрандаля» стойкой шасси, прямо под открытым небом.