Вот и сегодня. Приехал – Гены нет: уехал в село. Начальника, мол, нет, а ребята ему не указ.

– Ах ты, Крокодил! – взбесился Павленков, прыгнул в машину и помчался в Пороховое.

Мать Гены удивленно смотрела на психованного мужика: нет, с ней все в порядке, и когда это к ней, интересно, скорую вызывали? Она себя прекрасно чувствует, слава Богу! А сын вот только что уехал, с другом Шуриком, на велосипедах. Да, в степь, на работу, надо полагать, куда же еще! Сказал, начальник послал за лопатами. Бардак какой у вас, однако: даже лопатами не обеспечили рабочих.

«Завтра же и выгоню!», – подумал опустошенный после вспышки гнева Павленков.

День клонился к вечеру. Павленков решил заскочить в Сарай, купить в чайхане чего-нибудь к ужину, похлебать жиденького. Весь день ведь на сухомятке.

Вышел из чайханы с пластиковыми контейнерами в пакете и увидел, как с дороги свернули к одной из юрт два велосипедиста. Одним из них был не кто иной, как Гена-Крокодил, второй, надо полагать, друг его Шурик.

«Зачем откладывать на завтра, – подумал Павленков, снова озлясь. – Вот где шлялся в рабочее время»?

Распахнув дверь в юрту, он встал перед Геной и Шуриком, грозный, как Командор перед Дон-Жуаном. Оба сидели на корточках перед какой-то дерюжкой, а на дерюжке лежала приличная такая кучка монет и украшений. Гена молниеносно горку эту прикрыл концом дерюжки, но все же немного припоздал. Да и тряпка была коротковата, не прикрыла всех сокровищ.

Они, два этих идиота, снедаемые нетерпением, не заперли дверь, да и не ждали гостей в эту пору. Последовала немая сцена. Павленкова посетило озарение: мгновенно вспомнил курган, с которого они спугнули черных копателей, и свои слова, что надо будет сюда вернуться, посмотреть. Замотался, забыл.

Гена с Шуриком, между тем, распрямились и придвинулись к незваному гостю. Всем всё было понятно. К чему слова, как говорится?

Но какие-то слова все же должны были быть произнесены. Гена рассудил, что ситуация патовая: они ли первые метнутся, или Павленков заорёт и созовёт людей – неизвестно. Поэтому говорить сейчас должен именно он.

– Николаич, – сказал Гена отечески, – ты… это… ты ведь шел по своим неотложным делам? Ну и иди себе потихоньку. Ты ведь ничего не видел, да?

Павленков кивнул.

– Смотри, Николаич, я ведь пацан серьезный, если ты еще не понял. Хочешь, мы с тобой поделимся? Много не дадим, ты же, если по-честному, тут вообще не при делах, но на какое-то время тебе хватит. Чем тут в земле ковыряться, мертвяков да черепки откапывать… Вот если не хочешь мараться – забудь, что видел. Ты ведь ничего не видел, да, Николаич?

И, словно прочитав мысли Павленкова, прибавил уже отнюдь не отеческим тоном:

– А если, начальник, придет тебе в голову невзначай глупая такая мыслишка – стукануть кое-куда, то мы с Шуриком против. Ты имей в виду: я здесь родился. Это мои места, и полсела – мои родственники и корешки. А ты здесь – никто, чужак. И если я сяду – тебе здесь все равно не работать, да и не гулять по степи. Степь – она большая, не скоро найдут, если что. Ходи да оглядывайся. Ну, или телохранителя тебе завести придется. Как это… бодигарда… гы-гы-гы.

Вся речь его перемежалась матом, мата было больше, чем нормальных слов. А за спиной хрипло дышал Шурик, почти привалившийся вплотную.

Павленков, если бы и хотел что-то сказать, в тот момент не смог бы – спазм перехватил горло. По спине стекала струйка пота. На ватных ногах он вышел из юрты, каждую секунду ожидая ножа под ребро. Эти могут. Они могут все. Они же тёмные и пока не соображают, что им потом придется со всем этим добром делать. Но сейчас убьют, не задумываясь. Вроде хищника, у которого кость отнимают.

– И еще, – сказал Гена вслед, – не вздумай меня увольнять. Я теперь уже совсем готов к трудовым свершениям. А за тобой, согласись, присмотр все же нужен. Как-то нет у меня к тебе полной веры. Я, пожалуй, перестану в село на ночлег ездить, хлопотно это. Буду с ребятами в палатке ночевать. Быстрей в коллектив вольюсь!

– Как ты его! – сказал потом Гене в восхищении Шурик. – По стенке размазал! «МНС»! Нет, я в тебе не ошиблась! Мужик!

– Не ошибся, друг мой Шурик! – сказал, крепко обнимая Шуру, Крокодильчик Гена. – Следи за базаром, как говорится!

Оказывается, Павленков Владислав Николаевич, рубаха-парень, душа всех компаний, сердцеед и просто порядочный, хороший человек, археолог до мозга костей – отнюдь не герой? Оказывается, так…

В тот вечер он еще нашел в себе силы проскочить к кургану, не мог сразу ехать в лагерь к ребятам. Увидел свежезасыпанную яму. Вот тебе и Гена-крокодил! И не надо быть археологом, иметь чутье, производить расчеты и анализы – пошел и отрыл, на авось, нюхом чуя.

Конечно, все это не в один день ими сделалось, сперва работали по начатому, вскопанную землю выбросили, потом уже и сами копали, пока до культурных слоев не дорыли. Хорошо потрудились, однако, по трудам и награда!

Что интересно, найденное ими не похоже на большое захоронение. Не ограбить такое вдвоём, даже очень богатое. Бог его знает, почему те «черные археологи» копали именно здесь и попали так удачно, но вероятно, что добыли в итоге Гена с Шуриком нечто вроде тайника, хранилища какого-нибудь очень зажиточного горожанина.

И долго сидел Влад в машине, уронив голову на руль. Этот удар был похлеще того, что нанесла Алиска.

Он ждал приезда Шпигалева как избавления. Тот и приехал вскоре, а Павленков все никак не мог решиться рассказать ему все. А Гена, и правда, как будто пробудился от спячки и пахал, как трактор. Прямо подменили мужика. Какие ему можно было предъявить претензии, чтоб уволить?

Иногда Влад чувствовал на себе его взгляд, оборачивался, и Гена ему заговорщически подмигивал. А в день приезда Шпигалева Павленков зашел в палатку – взять из рюкзака свежую майку, и, едва расстегнул рюкзак, увидел прямо сверху горсть монет из раскопа. Золотые дирхемы. Пять штук. Звягинцев послал ему черную метку. Предупреждал.

– Ты чего такой смурной? – спросил Шпигалев.

– Да так… Личное, – отмахнулся Влад.

Но с монетами надо было что-то делать, куда-то деть. Просто выбросить в ерик или в степи не позволяла ему натура археолога, годы труда. Но и хранить в рюкзаке нельзя, не дай бог кто увидит. В чем его тогда обвинят?! До конца жизни не отмоешься, конец