– Хороша, зараза! – жуя, похвалил водку. – Так чо, Андреич, насчет списочка обещанного?

– Тут вот он, списочек, – легонько постучал себя по лбу старый купец.

– Никак забоялся, что бумажку заберу, а тебя, старого, прихлопну?! – засмеялся Ленков так, что капуста изо рта полетела. – Зря! У меня слово – кремень! И уговор завсегда был дороже денег! Зря, дядя!

– Да ни к чему тебе сейчас этот список, Костя. Осторожность потеряешь! Парочку адресов назову, расскажу, на что рассчитывать, но проверить надо прежде, мало ль что сменилось. Тут, Костя, как на фронте или в партизанах: поначалу разведка должна пройти, обсмотреть, что да как, потом надо подход и отход продумать, а не на рожон переть. Вот, гляди, что, например, можно использовать. Возьмем, к примеру, китайцев. Ихние лавочки наиболее безопасно бомбить, а золотишко всегда водится. Почему безопаснее? Так их нынешняя власть особо не жалует, вот и пользуйся! Или вот такой ход. Когда у нас народ ставни закрывает?..

На следующей неделе, во вторник 20 сентября, газета «Жизнь», никакой партии не принадлежащая и печатающая в основном новости бульварные, с ужасом сообщила: «ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ!!! Гр-ка Виттенберг, проживающая по Зейской ул., в д. Шергова, заявила, что 18 сего сентября в 9 часов вечера, когда прислуга Наталия Снигова вышла во двор, ее, Снигову, захватили неизвестные вооруженные злоумышленники в числе 7, трое из них задержали Снигову во дворе, а четверо вооруженных револьверами, бомбами и кинжалами ворвались в квартиру Виттенберг, произвели обыск под угрозой оружия, забрали золотые, серебряные вещи, ношеное платье, отрез сукна, кусок ситца всего на сумму 520 рублей серебром, а также 370 рублей золотом».

И, как будто для того, чтобы обыватель прочувствовал величину ущерба до конца, рядом, несколько выше, повторно перепечатано объявление о денежном курсе, установленном постановлением Правительства ДВР на основании закона от 16 мая 1921 года: в Чите с 28 июля, а в остальных местах с 1 августа: «За один золотой рубль 3 рубля мелким разменным серебром… За 1000 рублей Буферных денежных знаков по-прежнему 05 копеек разменным серебром».

За газетой «Жизнь» Бизин с завидной пунктуальностью ходил к соседу из дома напротив. Сосед работал в типографии, приносил домой ворох ежедневных изданий, в очередной раз нудно разъяснял любопытному старикану тонкости типографского труда: набора и верстки газетных полос, манипулируя перед почтительным, как ему казалось, благоговеющим от его учености слушателем такими мудреными словами, как тангер, метранпаж, цицеро, боргес, петит, гранки, гарт, нонпарель и тэ пэ. После очередного экскурса в мир печатных таинств милостиво, но на время, выдавал свежие газеты, пачкающие руки черной краской и резко пахнущие керосином. Бизин аккуратно сворачивал выданные газеты в трубочку и, рассыпаясь в благодарностях, отбывал домой для вечернего чтения. И поэтому был в курсе почти всех новостей Дэвээрии.

4

Любил почитывать бульварную прессу, ту же «Жизнь» или скандальный «Наш голос», и портной Тараев. Проживал он в Чите в стороне, противоположной Новым местам, – в районе Дальнего вокзала. Или на Чите-первой, как по-другому называли этот читинский район. Проживающие здесь читинцы по происхождению, занятиям и быту резко контрастировали друг с другом, какой-то людской винегрет, ей-богу. Позаносило на первочитинские улочки и в кривые тупички, вот уж впрямь, каждой твари по паре.

Вокруг внушительных, красного кирпича, потемневшего от времени и паровозной копоти, зданий локомотивного депо, в основном в жалких засыпных бараках и покосившихся от ветхости домишках, ютился самый революционный люд – железнодорожные рабочие.

А на кривых улочках, карабкавшихся вверх, на подступах к внушительной Титовской сопке, и в самой низине, разделявшей район депо и центральную часть города, между воинскими пакгаузами и паровой мельницей, теснились дворы подобротнее, где основную массу обитателей представлял самый разнообразный народ, от политических веяний далекий, особо никакую власть не привечавший.

Хватало среди этой публики и прямых пособников преступному элементу. Содержателей притонов, в которых вился тяжелый опийный дым, шелестели «стиры» – крапленые игральные карты, с помощью которых облапошивались фрайера из окрестных деревень, спускавшие – в надежде разом разбогатеть – вырученные от продажи на читинском базаре муки, картошки, овса, а то и мяса, деньги. Хватало здесь и укрывателей краденого, сбытчиков награбленного, представителей других криминальных профессий.

Среди прочего местного люда портной Тараев был примечателен двумя моментами. Во-первых, проучившись в юности два года в реальном училище, относил себя к интеллигенции, посему носил галстук и шляпу, а так же выписывал газету. А во-вторых, что резко диссонировало с первым обстоятельством, портновское свое ремесло давно обратил на служение уголовникам, специализируясь на перешивании краденых предметов гардероба, в основном брюк и мужских костюмов. Мог перелицевать и незамысловатое дамское пальто.

Последнее время в «заказчиках» ходили полупьяные субчики из шайки Гутарева. Но чаще – ее нового крыла, которым заправлял, как узнал Тараев, Костя Ленков из Новой Куки.

Ленковские ребята приносили вещи подобротнее, чем, к примеру, гутаревские – Пашка Ананьев, Ванька Мыльников, Кеша Маевский или дебильный Сухов Генка.

«Костя удачлив, – размышлял, вертя спичкой в зубах после ужина, Тараев, – средь его людишек, поговаривают, даже закон есть особый: в случае ареста никого из своих не выдавать, хотя бы резали на куски. А Пашка Ананьин – трус и пьянь, которая ради опохмелки и мать родную продаст. Не теми людьми обставился Кирька Гутарев! Не теми…»

В портном явно пропал философ. В наблюдательности ему отказать тоже было нельзя. Как и в логике суждений, на основании которой Тараев пришел к мысли, его крайне испугавшей: воровская удача в знакомой ему шайке явно упиралась в личность атамана-главаря. Шайку Гутарева все больше разъедали «разброд и шатания».

Портной Тараев тоже прочитал во вторник газетное сообщение об ограблении гражданки Виттенберг. И облился холодным потом.

Накануне, в понедельник, девятнадцатого числа, некий субчик Швалов, который больше был известен Тараеву по кличке Архипка, верный дружок и напарник Кости Ленкова (это портной знал точно), приволок бархатное платье и два отреза. Сукно и веселенький ситчик. Архипка предложил Тараеву купить платье и ткань. Они долго торговались, пока Архипка, в качестве последнего аргумента, не достал револьвер. После прочитанного в газете сообщения не надо быть слишком сообразительным, чтобы понять, чего Архипка так настырно сбагривал платье и отрезы.

Два дня портной Тараев прожил с ощущением засунутой ему в заднее место петарды. Благо, что сегодня петардный фитиль потух, и тучи рассеялись: удачно перепродал «паленое» шмутье и отрезы мадам Грищевой, которая в отличие от него, к счастью, газет не читала, но шила и перешивала модные дамские платья. Так что деньги имела. Тараев ее не особо разорил, зато получил неплохой навар, компенсирующий всю эту нервотрепку – от идиота Архипки с его револьвером и до нервного зуда под коленками в ожидании милицейской облавы. Пропало и ощущение петарды в деликатном месте.