По возвращении Гитлер заявил мне, что он удовлетворен, и тем язвительней была его критика его старого друга Рейхенау, который, уже приняв командование группой армий, воспользовавшись удобным случаем в беседе с Гитлером, начал высказывать оскорбительные замечания в адрес главнокомандующего сухопутными силами и других верховных военачальников: Рейхенау решил, что пришло время, используя свое новое положение, настраивать людей против тех, кто был ему неугоден. Но результат оказался совершенно противоположным, поскольку при других обстоятельствах Гитлер вряд ли согласился бы со мной во второй раз, что мое первоначальное мнение о Рейхенау было правильным: он не мог быть хорошим главнокомандующим сухопутными войсками. Теперь я точно знал, что, даже если фон Браухич уйдет в отставку, Гитлер ни за что не назначит на его место Рейхенау.

В начале декабря потерпел неудачу стремительный захват Тихвина с севера, который Гитлер предпринял вопреки советам военного министерства, поскольку эта операция уже с самого начала была обречена на провал. Даже если Тихвин и был бы захвачен, удержать бы его не удалось. От стратегической цели отрезать связь Ленинграда с тылом, выйдя к Ладожскому озеру и таким образом соединившись с финнами, пришлось отказаться. Во время нескольких телефонных разговоров с фюрером, которые я слышал, фельдмаршал фон Лееб настойчиво просил предоставить ему свободу действий и позволить ему заблаговременно отвести свои войска за реку Волхов, сократив таким образом линию фронта и освободив людские ресурсы для резерва. Успеха в этом он не добился, и противник взял обратно позиции, которые мы не смогли удержать; после этого он в конце концов сам явился в штаб-квартиру фюрера и попросил снять его с этой должности, поскольку он слишком стар и его нервы уже не могут выдерживать такого напряжения. Он был смещен с должности командующего согласно его просьбе, очевидно, это больше всего устраивало Гитлера.

Я знаю, что Гитлер много думал о том, как он будет выглядеть в глазах последующих поколений: он пожертвовал этими двумя первоклассными командующими, для того чтобы найти козлов отпущения за первые поражения; он не желал признавать, что вся ответственность за это лежит на нем самом.

Эти первые неудачи, хотя и не имели сами по себе такого уж большого значения, были фактически компенсированы неожиданным вступлением в войну Японии и последующим приливом оптимизма. Я сильно сомневаюсь, что Гитлер заранее знал об этом или как-то воздействовал на японцев; даже самый лучший мировой актер не смог бы сыграть такое волнение. Гитлер был уверен в подлинности [американо-японских] переговоров в Вашингтоне, и Перл-Харбор оказался для него настоящим сюрпризом.

Мы с Йодлем сами были очевидцами в ту ночь, когда он – единственный раз за всю войну – ворвался к нам с этой телеграммой в руках. У меня сложилось такое впечатление, что война Японии с Америкой неожиданно избавила фюрера от его кошмара; она действительно принесла нам некоторое облегчение ввиду нашего состояния необъявленной войны с Америкой.

Задолго до того, как военное министерство отважилось высказать фюреру свои сомнения, оно потеряло уверенность в том, что нам удастся добиться безусловной победы, захватив [русскую] столицу до наступления зимы. Дело было не только в том, что солдаты проявляли явные признаки усталости – они не знали отдыха с того самого двойного сражения за Вязьму и Брянск, – но и в том, что все более крепчающие морозы и полное отсутствие зимнего обмундирования приводили к огромным потерям.

Поправившись после тяжелого сердечного приступа, оставшегося тогда в секрете, Браухич уехал на несколько дней на фронт, и – как я позднее узнал от фронтовых командиров – обсуждал с ними вопрос, куда – если наступление, как опасались, не приведет к успеху – нужно отвести линию фронта, чтобы переждать зиму и чтобы создать резервы за сокращенной линией фронта, поскольку постоянно предполагалось, что такие меры станут неизбежны. По-моему, долг каждого главнокомандующего заблаговременно принимать подобные меры.

Повторившийся сердечный приступ вновь вынудил Браухича вернуться в постель на несколько дней. Гальдер, который продолжал каждый день появляться у фюрера на совещаниях, естественно, сам был в курсе сложившейся обстановки. Очевидно, что и Гитлер также осознавал разрастание кризиса, но упрямо сопротивлялся проектам военного министерства, докладываемым Гальдером.

Между тем мороз все усиливался, приводя к тяжелым потерям среди солдат. Гитлер ожесточенно обвинял военное министерство в том, что оно не смогло заранее позаботиться о раздаче зимнего обмундирования, переносных окопных печей и т. д.

Он прекрасно знал, что переброска на фронт [необходимого зимнего оснащения была невозможна] при такой затянувшейся войне, когда не хватало даже боеприпасов и провизии в результате существующего транспортного кризиса[45]. Каждый день при все усиливающихся морозах все больше человек становились жертвами обморожения, танки выходили из строя, потому что их радиаторы замерзали, так что в конце концов нужно было смириться с тем, что продолжать наступление уже невозможно. Тот, кто там не был, не может даже представить состояние фюрера в тот день, поскольку он сам уже давно понимал, что военная катастрофа уже близка, но изо всех сил пытался скрыть это от своих подчиненных; теперь он искал козлов отпущения, которых он мог бы обвинить в недостатке снабжения войск материальным обеспечением и во многих других недостатках.

Только истинные причины этого просчета умалчивались, но они были очевидны: он недооценил способность врага к сопротивлению и угрозу приближающейся зимы в начале этого года и слишком сильно полагался на боеспособность войск, ведущих бесконечные сражения с октября, и, наконец, у них уже не хватало ресурсов. Я уверен, что Браухич понимал, что нужно найти хоть какой-то выход из ситуации. Для него не было тайной, что виновная сторона найдется и это будет он, а не Гитлер. Как он сам сказал мне в тот день, 19 декабря 1941 г., он призвал все свое мужество и чуть ли не два часа спорил с Гитлером. Я сам при этом не присутствовал, но я знаю, что в ходе дискуссии он попросил освободить его от этой должности, сославшись в качестве основания для этого на свое плохое здоровье (во всяком случае, это был его долг).

После этого он ненадолго зашел ко мне и сказал только: «Я уезжаю домой – он уволил меня. Я больше так не могу». На мой вопрос «Что же теперь будет?» Браухич ответил: «Я не знаю, спросите его сами». Он был заметно потрясен и подавлен. Через несколько часов фюрер вызвал меня к себе; он зачитал мне короткий приказ дня, составленный им и Шмундтом, где объявил, что он берет на себя командование сухопутными силами; приказ должен быть немедленно доведен до армии. Второй, внутренний приказ ставил Генеральный штаб сухопутных сил в подчинение лично фюреру, в то время как административная ответственность за военное министерство передавалась мне, но с ограничением, что я буду подчиняться директивам фюрера; этот последний приказ передавался только Гальдеру, как начальнику Генерального штаба, и не предназначался для дальнейшего распространения.