Не то чтобы статья показалась ей оскорбительной, но изображать Хосе диктатором было так несправедливо, а фотографии – фотографии оказались просто ужасны. Не может быть, чтобы ее лицо выглядело вот так. Ей всего двадцать четыре, и они, должно быть, специально выбрали освещение, при котором у нее получается такой трагический вид. Потому что на фотографиях ее лицо выглядело именно таким: трагическим, отчаявшимся. Поистине они злоупотребили ее доверием; это настоящее мошенничество, намеренное – причем злонамеренное – использование технических средств. Но это было не так уж важно. Не обращая внимания на молву и клевету, она решительно продолжала начатое дело, хотя страшно неловко чувствовала себя перед бабушкой; не знала теперь, что ей написать, как все это объяснить.

Вскоре дворец культуры был построен, и на вечере, посвященном его открытию, она дала указание местным фотографам сделать очень хорошие снимки – в тот момент, когда ей вручают медаль в знак признательности за ту роль, которую она сыграла в культурном развитии страны. Это превосходно поднимало ее авторитет в глазах соотечественников – скоро она докажет им, что является не «подружкой», но, как сказала она в своей речи на открытии дворца культуры, «большим другом этой страны и ее правительства». Она специально так сказала – «правительства» – чтобы подчеркнуть, что Хосе – не диктатор, и за ее словами последовала настоящая овация.

Теперь она обдумывала проект создания нового университета и нового министерства просвещения: существующие здания выглядели совершенно ужасающе, средств на их содержание не было.

Ходили слухи о каком-то крестьянском восстании на полуострове, но этот район был заведомо опасен в отношении подрывной деятельности: совсем рядом – Куба, что облегчает возможность тайной высадки десанта. Чего она не могла понять, так это причин постоянного саботажа на телефонных линиях в провинции. Доказательство глубоко архаичного мышления; таким образом они пытаются сорвать контроль столицы над страной в целом, дабы сохранить в ней старый образ жизни и дать возможность мелким чиновникам заниматься вымогательством. Впрочем, бандитизм в стране всегда был явлением обыденным, следовало раз и навсегда положить этому конец. Весь народ должен был единодушно сплотиться и пойти за человеком, пытавшимся решить такие сложные задачи.

Один из друзей ее детства, будучи в свадебном путешествии, заехал к ней с молодой женой. Принимая их, она специально приколола на платье голубую ленту ордена «За успехи на поприще прогресса». И проболтала с ними всю ночь, растроганная тем, что они по-настоящему восхищались ею; умоляла их не верить той пагубной и лживой пропаганде, которую разводят высланные из страны люди. Попыталась удержать их здесь – казалось, что после их отъезда ей станет еще более одиноко. Весь день она провела с ними, показывая телефонную станцию, дворец культуры, долго рассказывала о своих планах на будущее, обо всем, что предстояло сделать. Наверное, это были самые прекрасные в ее жизни часы с тех пор, как она сюда приехала. Когда они уехали, она разрыдалась, сама толком не зная почему. Может быть, из-за того, что они показали ей номер «Лайф», где была опубликована статья, полная яростных нападок на Хосе. Его обвиняли в причастности к убийству одного политического эмигранта, который развернул в Нью-Йорке против него кампанию, полную ненависти и злобы. Она решила организовать выставку полотен импрессионистов, а потом – работ Пикассо; это поднимет престиж Хосе и положит конец всем гнусным слухам.

Обработанные агитаторами студенты постоянно устраивали забастовки. Она понимала их: они нуждались в новом университете. И сразу же решительно обратилась к Хосе с этой проблемой, а когда он отказал – стуча кулаком по столу и твердя, что скорее готов закрыть университет, чем строить новый, – пригрозила, что наложит на себя руки, но добавила, что все равно при этом не бросит его: будет молиться за него на Небесах. Похоже, это произвело на него впечатление, но он продолжал стоять на своем – для врагов существующего режима он не намерен делать ничего. «Элита», интеллигенция, пояснил он, – подлинные враги народа. Ей на помощь поспешил Институт Форда, и вскоре в присутствии группы студентов и преподавателей, которых силой привела полиция, был заложен первый камень здания будущего университета. Они почти больше не виделись с Хосе, но вскоре он опять доказал свою любовь, и это растрогало ее до глубины души. Она заболела воспалением легких, и Хосе тут же примчался, заметался, вызвал для нее американских врачей. Она пыталась успокоить его: у него и так забот хватает, к тому же ничего страшного в этом нет, говорила она, – «учитывая те добрые дела, что я сделала здесь, я уверена, что попаду в рай». Тогда он впал в страшную ярость и пригрозил повесить врачей, если они ее не вылечат.

Она быстро поправилась и вновь принялась строить планы на будущее. Ей показалось, что Хосе несколько отдалился от нее, и она заказала себе платья из Парижа, постаралась больше не пить; нельзя было опускаться: ему нравятся хорошо одетые, ухоженные женщины.

Конечно же, у него было бессчетное множество любовниц, но ведь это – чисто животный момент, ей это безразлично. Между прочим, они наносили ей поистине официальные визиты, и относились к ней с огромным уважением, терялись рядом с ней и вели себя застенчиво; это было очень трогательно, и ей казалось, что она уже стала первой дамой государства. К тому же подобные приключения никогда не затягивались, а девицы были абсолютно неинтересные – джазовые певички или голливудские потаскушки. Пару раз у Хосе были из-за них неприятности. Одна немецкая танцовщица предприняла попытку самоубийства; какую-то бразильскую журналистку силой запихали в самолет после того, как она заявила, будто беременна от Хосе; третья девица, накачавшись наркотиками, учинила страшный скандал в «Эль Сеньоре». Когда ей наконец удалось поймать по телефону Хосе, она очень твердо заявила, что ему ка-те-го-ри-чес-ки нельзя вести себя подобным образом, занимая столь высокий пост; с девицами, даже когда отношения порваны, следует обращаться прилично, а не бросать их так, словно это сломанные игрушки.

Прыгая по камням, «кадиллак» уходил все дальше во тьму; теперь, когда пропасти больше не было видно, ее присутствие казалось еще реальнее; проповедника била дрожь; воздух стал ледяным. В салоне «кадиллака» горел желтоватый свет, руки куклы безжизненно-вяло свисали с плеча хозяина; кукла опустила голову и, казалось, уснула.

– «Геральд трибюн» и Вальтер Липпманн оказались, как я полагаю, правы, – высокомерным тоном заявил д-р Хорват. – Этому индивидууму вовсе не следовало предоставлять возможность пользоваться нашей поддержкой. Никогда бы не поверил, что можно что-то сделать еще «лучше», чем Батиста, Трухильо, Хименес или Дювалье. Этот презренный диктатор воистину продал душу Дьяволу.

Девушка с негодованием развернулась к нему:

– Не следовало бы вам говорить таких чудовищных вещей, доктор Хорват, а тем более – писать их. Вы – человек культурный, образованный. Уж вам-то такое суеверие вовсе не к лицу.

А вы, похоже, не только верите в это, но еще и считаете необходимым писать о подобных вещах в газетах. Читала я эти средневековые проповеди, написанные вами и преподобным Билли Грэхемом.