— В тот день я отсутствовал по болезни, — в тон ему отшутился сержант.

Они, повернув головы в сторону фургона, видели, как помощник эксперта закрыла задние двери кузова и направилась к кабине.

— А у вас есть какие-нибудь предположения? — спросил Шон.

— Десять лет назад, — ответил Уити, — я просто обожал вести дела, связанные с бандитизмом. А что теперь? Чушь, ерунда. Преступность снижается, но дела становятся намного менее предсказуемыми. Согласны?

— Ревнивый бойфренд — это самая подходящая первоначальная версия, основанная на статистике.

— Который бьет ее битой? Думаю, что у такого бойфренда должны быть проблемы типа немотивированной агрессии, а, значит, это должно быть где-нибудь да зафиксировано.

— Такие случаи всегда фиксируются.

Помощник эксперта, распахнув дверцу кабины, посмотрела на Шона и Уити.

— Мне сказали, что теперь мы уже можем ехать. Кто-нибудь поедет с нами?

— Мы поедем, — ответил Уити. — Как только мы выедем из парка, поезжайте впереди нас, но учтите, с нами поедет ближайший родственник, так что, когда приедете в город, не оставляйте тело в коридоре. Поняли?

Парень кивнул головой и залез в кабину фургона.

Уити с Шоном сели в патрульную машину, и сержант, сидевший за рулем, объехав фургон, повел машину впереди него. Они ехали вниз по склону в пространстве между двумя желтыми ограничительными лентами. Шон смотрел, как закатное солнце раскрашивает в розовый цвет небо над вершинами деревьев, а его лучи, проникая между стволами, отражаются золотыми бликами от поверхности канала. Шон подумал, что доведись ему прямо сейчас помереть, больше всего он тосковал бы по краскам, которые наполняют этот мир, удивляя своим разнообразием и великолепием; пусть при этом они навевают на вас легкую печаль, печаль едва заметную, вызванную тем, что все это буйство красок совершенно не связано с вашим присутствием в этом мире.

Первую ночь, которую Джимми провел в тюрьме на Оленьем острове, он просидел на своей койке с девяти вечера до шести утра, размышляя, вознамерится ли его сокамерник «прощупать» его.

Сокамерник, Вудрелл Дэниелс из Нью-Хемпшира, прежде был байкером; но однажды ночью, будучи под изрядной дозой метамфетамина, решил принять перед сном несколько стаканчиков виски и по этой причине заехал в какой-то бар. Дело кончилось тем, что один из посетителей лишился глаза, который лихой байкер выколол ему кием для пула. Вудрелл Дэниелс представлял собой громадный кусок мяса, которому придали человеческие очертания и сплошь покрыли татуировками и шрамами от ножевых ран. Он посмотрел на Джимми, потом разинул рот, и послышавшийся оттуда шепот вперемешку с приглушенным гоготаньем сразу проник в сердце Джимми, как будто от него тянулся прямой трубопровод к пасти этого чудовища.

— Поглядим, что ты есть, но попозже, — произнес Вудрелл, как только выключили свет. — Поглядим, что ты есть, но попозже, — повторил он и прибавил к сказанному дополнительную порцию приглушенного гоготанья.

Джимми ничего не оставалось делать, как просидеть всю ночь на койке, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся с верхнего яруса, где храпел сокамерник. Джимми знал лишь одно — если дело дойдет до рукопашной, он должен добраться до трахеи Вудрелла; заботило его и то, сможет ли он нанести один, но хороший удар, пробившись через мясистые ручища противника. Сразу бить прямо в горло, повторял он себе. Бить прямо в горло, бить прямо в горло… О господи, кажется, он сползает вниз…

Но Вудрелл просто перевернулся во сне; сетка заскрипела всеми своими пружинами под тяжестью его тучного тела и провисла над головой Джимми, как слоновое брюхо.

Всю ночь Джимми вслушивался в звуки тюрьмы, казавшейся ему живым организмом. Работающим двигателем. Он слышал, как крысы дерутся, пронзительно визжат и урчат в каком-то безумном отчаянии. Он слышал сонное бормотание, вскрикивание и раскачивающийся — туда-сюда, туда-сюда — скрип пружинных сеток. Звук капель, падающих из водопроводных кранов и поилок, разговоры и вскрики во сне, топот башмаков дежурных, доносившийся из дальнего зала. В четыре часа утра он вздрогнул от пронзительного вопля — всего лишь одного вопля, — который оборвался быстрее, чем до уха Джимми донеслось его эхо, напомнившее, что вопль действительно раздался. И Джимми сразу же, взяв из-под головы подушку и зажав ее в руках, начал готовиться к тому, чтобы залезть наверх, прыгнуть на Вудрелла Дэниелса, накрыть его лицо подушкой и задушить. Но руки его не были настолько ловкими и проворными, да и кто знает, спал ли в тот момент Вудрелл на самом деле или только делал вид, что спит, а возможно — и это главное — у Джимми просто не хватило бы физических сил удержать подушку, когда ручищи этого гиганта принялись бы молотить по его голове, стали бы царапать его лицо, вырывать куски мяса из его запястий, а молотообразные кулаки вдребезги разнесли бы хрящи его ушных раковин.

Последний час был самым жутким.

Серый, медленно усиливающийся свет проникал сквозь толстые зарешеченные стекла высоко расположенных над полом окон, наполняя камеру металлическим холодом. Джимми слышал, как заключенные вставали и, шаркая ногами, бродили по камерам. Дребезжащий сухой кашель доносился до его слуха. У него было такое ощущение, что остывшая за ночь машина запускается вновь, готовясь к приему пищи. Машина знает, что она не проживет без насилия; не проживет, если не попробует человеческой плоти.

Вудрелл спрыгнул на пол; спрыгнул так быстро, что Джимми не успел среагировать. Он сузил глаза в щелки, стал дышать глубже и ждать, когда Вудрелл подойдет к нему настолько близко, чтобы он смог ударить его в горло.

Вудрелл Дэниелс, однако, даже не взглянул на него. Он взял с полки над раковиной книгу, раскрыл ее, встал на колени и начал молиться.

Он молился, читал пассажи из Посланий святого Апостола Павла, потом снова молился, и все время в его голосе слышалось то самое хриплое придыхание, которое ночью Джимми принял за гоготанье. И тут до Джимми дошло, что это было вовсе не гоготанье, а просто какие-то непроизвольно издаваемые звуки. Джимми вспомнил, как его мать, когда он был маленьким, непрерывно тяжело вздыхала, даже не замечая этого. Вудрелл, по всей вероятности, давно уже перестал обращать внимание на эти звуки, постоянно сопровождавшие его дыхание.

К моменту, когда Вудрелл повернулся к Джимми и спросил, верует ли он во Христа и признает ли Его своим спасителем, Джимми понял, что самая долгая ночь в его жизни закончилась. В лице Вудрелла он увидел отблеск какого-то отчаянного желания обрести свой путь к спасению. Это желание было настолько ясным и очевидным, что Джимми не мог понять, как он мог не заметить этого при первом же взгляде на этого человека.

Джимми не мог поверить в то, какое счастье и удачу в конце концов послала ему судьба — его запихали в клетку ко льву, но этот лев оказался христианином, и Джимми согласился уверовать в Христа, Боба Хопа[11], Дорис Дэй[12]или любого другого, кого Вудрелл боготворил в своей горячечной ролерской башке, и согласился веровать в его кумира столько, сколько потребуется для того, чтобы его тучный чудак-сокамерник по ночам спал на своей койке, а во время приема пищи сидел рядом с Джимми.