«Впервые я увидел ее за столиком открытого летнего кафе на Арбате. Я, как обычно, возвращался вечером с работы, и вдруг она – прекрасная незнакомка в строгом синем костюме и шляпе с огромными полями» (ну и так далее).

исправленное начало стало таким:

«Впервые я увидела его за столиком открытого летнего кафе на Арбате. Я, как обычно, возвращалась вечером с работы, и вдруг он – прекрасный незнакомец в строгом синем костюме… (Естественно, пикантно отведенный пальчик и дамскую сигарету пришлось опустить.)

Он явно был старше меня. (Понятия «бальзаковский возраст» для мужчин не существует, поэтому пусть он годится ей в отцы.) Скажу даже больше, он годился мне в отцы, и у меня не было никаких шансов познакомиться с ним – он попросту не стал бы разговаривать с такой, как я, – я не слишком красива, и мне ведь всего 22 года.

Он приворожил меня тогда, в тот день, когда Арбат залился кроваво-молочным закатом, и я как слепая последовала за ним, словно за поводырем.

Так мы дошли до серого шестиэтажного дома…»

То есть теперь моей героиней стала Степанида, которая окончила автомеханический техникум, где в группе учились одни мальчишки. И так как она была не слишком хороша собой, однокурсники ее не жаловали. Этим и обуславливается ненависть героини к мужчинам, в особенности к ровесникам.

Одним словом, сюжет остался тем же самым, с той лишь разницей, что главная героиня – душегубка и убийца и что она влюбляется в мужчину намного старше себя. Следит за ним три недели кряду, узнает, что живет он (кстати, зовут его по аналогии с моей прежней героиней – Генрихом) вдвоем с сыном, сверстником Степаниды, омерзительным, на ее взгляд, парнем, который много о себе думает и полагает, что неотразим.

Именно Степанида подкладывает на лестницу возле подъезда банановую кожуру и после падения возлюбленного выступает в роли спасительницы и становится вхожей в дом Генриха.

Затем, подобно пушкинской Татьяне, признается в любви и уж совсем не как пушкинская героиня отдается ему. Генрих впоследствии изменяет ей… А через неделю я добралась наконец до кульминационного момента – убийства на рассвете. Только вот вопрос – хватит ли у девушки силы всадить нож в изменника? Вот я, к примеру, смогла бы убить Кронского из-за ревности? Пожалуй, что нет. Значит, я недостаточно его люблю, чтобы сильно ненавидеть? Не так. Все люди разные, а героиня не является моим прототипом – в ней нет ни одной моей черты. Она закомплексованная девица, обделенная вниманием мужчин. С ранней юности у нее были с этим проблемы. Поэтому Степанида держит зло на всех представителей мужского пола, и когда наконец, как ей показалось, она нашла свой идеал, который ответил ей взаимностью (что немаловажно), он вдруг изменяет ей. И тут гнев ее достигает наивысшей точки. К тому же он спал, и она убила его, когда он пребывал в состоянии беспомощности, покоя и безмятежности. И вместо прежней сцены:

«Я убил ее на рассвете – едва только нежные розоватые лучи нового дня просочились в комнату. Все смешалось: кровь, рассвет, боль, жалость. Я сижу и целую ее белоснежные мраморные неживые ноги. Я пытаюсь их согреть, но ничего не получается.

Теперь мы вместе навсегда. Я не уйду от нее, пока меня отсюда не выгонят. Потом – не будет и меня»,

получилось:

«Я убила его на рассвете, когда он спал безмятежным, спокойным сном – едва только нежные розоватые лучи нового дня просочились в комнату. Все смешалось: кровь, рассвет, боль, жалость. Я сижу и целую его белоснежные мраморные неживые руки (целовать женщине мужские ноги я сочла неэстетичным). Я пытаюсь их согреть, но ничего не получается.

Теперь мы вместе навсегда. Я не уйду от него, пока меня отсюда не выгонят. Потом – не будет и меня».

Все. Точка. Теперь никто не посмеет сказать, что это не любовный роман.

Я отправила текст Любочке по электронной почте и перезвонила узнать, дошел ли он.

– Дошел, дошел, – успокоила она меня, – ответ дам через две недели.

– Меня не будет в Москве, я решила съездить отдохнуть.

– Надолго?

– Не знаю, как получится.

– Постой! Как это ты не знаешь? А кто работать будет? Нам через два-три месяца твой новый роман нужен. А если этот снова не подойдет, то я вообще не знаю, что с твоей серией делать!

– Да не волнуйся ты! Я там работать буду – беру с собой компьютер.

– А, ну тогда ладно, – успокоилась Любочка и тут же с нескрываемым любопытством спросила: – Слушай, а ты не знаешь случайно, что с Кронским нашим творится? Как-то заявился тут пьяный в стельку – я сама ловила для него такси, чтобы отправить домой. А он ни в какую, говорит, буду тут до скончания века сидеть и ждать свою Марью-искусницу. Еле вытолкали. А вчера приезжал – лицо спитое, отечное, сутулый, жалкий такой – прям не он, хоть и трезвый. Все о тебе спрашивал – приходила ли, мол, звонила, даже вызвать тебя просил под каким-нибудь предлогом. Что у вас произошло-то?

– Ничего не произошло, – ответила я, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие. – Может, у него белая горячка?

– Какая белая горячка! – возмутилась она. – Вчера он трезвый был.

– Ну, может, умом тронулся. Мне откуда знать, что с вашим Кронским стряслось, – равнодушно сказала я (по крайней мере, мне показалось, что голос у меня звучал ровно).

– Не с нашим Кронским, а с твоим. Все знают, что у вас с ним роман!

– Глупости какие! – фыркнула я.

– Ой, Машка, не хочешь, не говори! Но знай, извела ты мужика, смотреть больно! Помирились бы, что ли. Хотя это ваше дело и меня не касается. Пока.

На том разговор и закончился.

Мучается, значит. Наверное, он и правда ко мне испытывает какие-то чувства, и, может, зря я с ним так жестоко обошлась. И тут мне до такой степени стало жаль великого детективщика, что я чуть было не набрала его номер телефона, но, к счастью, вовремя остановилась.

Нет, скорее, скорее из Москвы в деревню, в глушь… Чтобы забыть его навсегда, вычеркнуть из жизни и вырвать, пусть с мясом, из сердца.

Все дела, которые я должна была сделать в столице, были закончены – главное, переписан и сдан роман. До отъезда в деревню оставалось всего два дня, за которые я должна была собраться и встретиться с членами содружества.

Собиралась я мучительно, совершенно не представляя, что мне может пригодиться в деревне зимой. Посреди комнаты возвышалась огромная гора вещей, на письменном столе – куча косметики, на стульях – тюбики зубной пасты, щетки, шампуни, белье. Еще нужно как-то упаковать средство для зарабатывания денег – ноутбук, а также диски разнообразных словарей, ручки, блокноты, потому что собиралась я туда не на день и не на два, а как минимум на месяц.

Периодически звонила мама и говорила одно и то же: чтобы я не набирала много вещей – там все есть – и что машина будет и так перегружена. Что там было, я очень хорошо знала, потому что сама отправляла в деревню ненужные вещи – старые джинсы, которые либо мне малы, либо велики и которые неприлично носить даже дома, протертые вытянутые свитера, еще времен института, позорные куртки, короткая дубленка с искусственным мехом, гора стоптанной дырявой обуви и тому подобное.