Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Главное, чтобы каждый мелкий столоначальник этого не мог.
Важна не столько конституция, сколько гражданские свободы и народное представительство.
Первые не так опасны, как кажется. В свободном обществе все говорят, что хотят, но никто никого не слушает. Лучший способ помочь распространению информации — это запретить ее.
А народное представительство — это обратная связь и возможность разделить ответственность за непопулярные решения. Это понял Людовик 16-й, когда созвал Генеральные штаты, чтобы поднять налоги. Да, плохо кончил. Потому что нельзя разделить ответственность, не разделив прав.
Да, властью придется делиться, но это лучше, чем потерять все.
Конечно, институт народного представительства тоже можно выхолостить, де-факто заменив выборы назначением своих людей, но это все равно, что отменить его: не будет ни обратной связи, ни разделения ответственности.
Этот комплекс мер даже не обязательно называть "Конституцией", можно оформить, например, высочайшим манифестом.
Но лучше назвать, им слово нравится.
Проект прилагаю, я его дописал. Не особенно надеюсь, что он будет принят в ближайшие годы. Чтобы принять документ, опережающий время, надо обладать безумной смелостью. Вы и так сделаете для России слишком много, чтобы требовать от Вас еще и этого подвига. Но, если он будет принят хотя бы частично — это будет значить, что я не зря здесь сижу. И вообще живу не зря.
Всегда (и несмотря ни на что) Вашего Императорского Величества верноподданный, Саша».
Саша открыл французскую Библию и подобрал эпиграф: «…угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо… (Исаия 58:6)».
Никса забежал буквально на полчаса. Саша отдал ему первый экземпляр и сопроводительное письмо.
— Это для папа́, — сказал он. — Твой экземпляр закончу завтра.
Брат кивнул.
— Зайду обязательно.
На следующий день Саша закончил экземпляр Никсы и написал еще один для себя. На всякий случай, спрятал оба под матрас.
Брат заглянул уже после ужина.
— Дописал? — спросил он.
— Да.
Никса протянул руку ладонью вверх.
— Давай!
Брат предпочел стул, так что Саша откинул матрас, извлек конституцию и вложил в руку Никсе.
Тот усмехнулся.
— У тебя там склад бумаг, как я посмотрю.
— Всего лишь мой экземпляр, — сказал Саша. — Я ее трижды переписывал. Пером!
— Ценю твой героизм, — хмыкнул Никса.
Посмеялся над почерком, сложил документ вчетверо и убрал в карман гусарской венгерки.
— Как папа́ отреагировал на мои письма? — спросил Саша.
— Сказал, что после всего ты еще смеешь писать дерзости.
— Господи! Да, где он нашел дерзости? По мне так исключительно лизоблюдство с низкопоклонством.
— Однако вины не признаешь, прощения не просишь и настаиваешь своей правоте. Начинаешь с «Всемилостивейший государь», заканчиваешь «Ваш верноподданный», а в середине — бунт вперемежку с наглой и беззастенчивой лестью.
— Да-а! Принцип бутерброда. Учись, пока я жив. Письмо надо начинать лестью, заканчивать лестью, а в середине писать все, что думаешь. Но, где там бунт, я совсем не понимаю.
— Ты пытаешься показать, что гауптвахта для тебя ничто.
— Ничто по сравнению с его немилостью.
— Вот так и напиши.
— Напишу. Чувствую я здесь надолго. Третий день уже.
В таких местах время течет иначе. И три дня, как три года.
— Мне кажется, папа́ уже готов был тебя выпустить, — сказал Никса. — Но ты прислал ему конституцию. Словно доказательство того, что ничуть не раскаиваешься.
— Конституция важнее моей личной свободы.
Свеча затрещала, заколебалось пламя, и резче стал медовый запах от расплавленного воска.
Взгляд Никсы упал на Библию, раскрытую на книге Исайи.
— Книги пророков читаешь? — спросил он.
— Надо же изучать произведения коллег.
Никса хмыкнул.
— Шуточки у тебя на грани богохульства.
— Место такое.
— «Вот пост, который я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, — сходу перевел Никса. — Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом, а когда увидишь нагого, одень его...Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твоё скоро возрастёт, и правда твоя пойдёт пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя».
— Ну, ты даешь! — восхитился Саша. — Я над этим корпел полчаса со словарем.
— Просто я помню перевод, — признался брат.
Посмотрел на свечу и трепещущие тени на стене, на окно и фонари за ним.
— Саша, у меня к тебе серьезный разговор, — наконец, сказал он. — Я хочу от тебя личной присяги.
— Я не собираюсь против тебя бунтовать!
— Значит, возражений нет? — спросил Никса.
— А это ничего, что при живом государе?
— Ты мне не как царю будешь присягать. Как цесаревичу. А то будешь мне писать такие же письма, как папа́.
— Если ты будешь неправ, Никса, я тебе и не такие письма буду писать. Присяга писем не отменяет.
— Ладно, переживу. Так как?
— Когда? — спросил Саша.
— Сейчас.
— Что я должен сделать?
— Преклонить колени.
— По-моему, нужны свидетели, — заметил Саша.
— Я тебе верю и так.
— Там гренадеры «Золотой роты».
— Мужики — не свидетели.
— Экий ты надменный!
— Саша, для меня важно твое слово, а не сколько лакеев будет при этом присутствовать.
Саша опустился на колени перед братом.
— На одно колено, Саша, ты же не раб, — сказал Никса.
— Это у них там, а у нас в России?
— На одно. Даже Павел Петрович не требовал большего.
Саша приподнялся и преклонил левое колено.
— Так?
— Да.
И Никса протянул руку и взял со стола Библию.
— Она на французском, — заметил Саша.
— Какая разница?
— И то верно!
Библию Никса положил к себе на колени и раскрыл на Евангелии.
— Руку на Библию, — скомандовал он.
Саша подчинился.
— Можно еще вложить ладони в ладони сюзерена, — заметил он.
— Саша посерьезнее, — жестко сказал Никса.
— Я абсолютно серьезно.
— А что? В этом что-то есть. Давай руку!
И Никса взял левую руку брата в свою.
— Я слов не помню, — сказал Саша.
— Просто повторяй за мной.
Саша кивнул.
— Хорошо.
— В глаза мне смотри.
Саша поднял глаза и растворился в светло-голубых глазах брата.
— Я, великий князь Александр Александрович…
