…Где же Харо? Почему он так долго? Ровена не сомневалась, он уже где-то в пути. Возможно, ему не сразу удалось выбраться, возможно, возникли какие-то трудности. Но он же скорпион! И с ним остальные, вместе у них есть все шансы сбежать. Да, скорее всего что-то стряслось, и они просто немного задерживаются.

Щёку словно обдало лёгким жаром, и Ровена, сама того не осознавая, оглянулась на Сто Семьдесят Второго. Тот быстро опустил глаза и прочистил горло:

— Госпожа, мне жаль. Правда жаль. То, что случилось… Я не мог иначе!

Она не знала, что сильнее испытывает к этому существу: омерзение или ненависть. Что бы это ни было, оно невыносимо жгло изнутри, и Ровена подскочила с кровати, едва сдерживаясь, чтобы не выцарапать подонку глаза:

— Как ты смеешь просить у меня прощения, мерзкая тварь! Ты мог убить его! Прекратить всё в любую минуту! Почему ты не сделал этого?!

— Вы не понимаете… Вы не знаете его! Я не мог.

— Не мог! — она сорвалась на крик. — Ты отвратительный слизняк, жалкий вонючий трус! Ненавижу тебя, будь ты проклят!..

Дверь резко распахнулась, и в спальню размеренным шагом вошёл Брутус. За ним, тихо шурша шифоновой юбкой, тенью проследовала Тридцать Вторая — неизменная спутница своему господину.

— Всё хорошо, моя дорогая? — магистр требовательно вскинул бровь, глядя то на неё, то на своего ублюдка. — Он тебя чем-то обидел?

Жгучий гнев мгновенно сменился леденящим страхом. Чудовище, скрывающееся под маской благородства — что может быть опаснее! И хотя Брутус выглядел совершенно спокойным, его глаза, колючие, словно осколки льда, выдавали затаившегося монстра, готового напасть в любую секунду.

Не дождавшись ответа, магистр приблизился к скорпиону и отвесил ему лёгкий подзатыльник:

— Разве я не говорил тебе не беспокоить свою госпожу? Узнаю, что донимаешь её болтовнёй, отрежу тебе язык.

— Да, господин. Прошу прощения, господин, — Сто Семьдесят Второй низко склонился.

— Ну вот, милая, теперь можешь не волноваться. Он больше не заговорит с тобой, — мягко улыбаясь, Брутус подошёл к Ровене и коснулся пальцами её подбородка. — Ты так бледна. Тебе нездоровится?

Сглотнув, она качнула головой.

— Может, тебе плохо спится? Ты ведь моя жена, я беспокоюсь за тебя.

— Жена или пленница? — вопрос вырвался сам собой, и Ровена прикусила язык, мысленно ругая себя за несдержанность, грозящую вылиться в серьёзные неприятности.

— Пленница? — Брутус погладил её по щеке. — Не нужно утрировать, твоё заключение временное. Как только я увижу, что ты стала мне преданной и покладистой супругой, то незамедлительно отпущу тебя. Ты сможешь свободно передвигаться по усадьбе и даже путешествовать со мной. Даю тебе слово!

— И как вы это увидите? — тихо спросила она.

— Поверь, у меня немалый опыт в таких вещах, — он небрежно поманил пальцем рабыню. — Завтра твой ненаглядный прибудет в Регнум. Уверен, король развлечётся на славу, сдирая с него кожу живьём. И чтобы ты не унывала, я принёс тебе утешительный подарок.

Невольница распахнула обтянутую чёрным бархатом шкатулку, Брутус подцепил пальцами золотое ожерелье с крупными изумрудами и, откинув Ровене волосы, защёлкнул застёжку на шее:

— Под цвет твоих глаз. Надеюсь, эта побрякушка порадует тебя, как порадует шкура твоего любимца, которой непременно похвастается Юстиниан во время нашего визита в каструм.

Холодный металл неприятно колол кожу, а жестокие насмешки ранили слух, но Ровена старалась не впускать их в себя. Пусть Брутус исходит ядом сколько пожелает, Харо обязательно выберется и спасёт её. Возможно, он сейчас где-то рядом, выжидает подходящий момент.

* * *

Дневной свет то впивался лучами в зарешечённое оконце, с любопытством заглядывая в полумрак фургона, то растворялся в черноте ночного неба. Несколько раз шёл дождь, клевал крышу десятками вороновых клювов, последний закончился совсем недавно — ржавые прутья всё ещё мокро поблёскивали в лучах солнца. Харо долго рассматривал капли, они так сильно напоминали слёзы на щеках Ровены… И вот опять он в той проклятой спальне, смотрит, как потёртый ремень со скрипом затягивается на запястьях петлёй. Хотелось зажать уши, чтобы не слышать криков, но это не поможет, слишком глубоко они засели.

«Вернись за мной! Ты должен!»

От бессильной ярости Харо заскрипел зубами. Он подвёл её, не сумел защитить. Всё верно, он жалкая ничтожная тварь, беспомощно забившаяся в угол и смотрящая оттуда, как уничтожают то редкое сияние, которое уже почти и не встретить в этом прогнившем мире.

— Лучше бы я сдох! — он с трудом узнал в хриплом шёпоте свой голос.

— Потерпи немного, братишка, скоро уже, — вяло хохотнули рядом.

Харо перевёл взгляд на говорившего.

Морок.

Скалится.

Рожа вся заплывшая, глаз не видать, хотя вряд ли его собственная чем-то лучше.

Фургон качнуло, снаружи ядрёно выругались, громко фыркнула лошадь, и опять треск колёс, цокот копыт по булыжнику.

Из огромной дыры осыпались щепки, сквозь неё в темноте проступали еле различимые очертания мебели.

«Мать твою, Харо, ты что натворил?! — в глазах Керса и паника, и восхищение. — Вот же влипли! А продырявь-ка ещё одну рядышком, для симметрии».

— Сушит чего-то… Попить бы, — Нудный жалобно вздохнул.

— Ага, — поддакнул Морок. — У меня уже язык к нёбу липнет.

Исполосованная багровыми шрамами спина заслонила Ровену, беспомощно сжавшуюся перед ублюдком и всё пытающуюся защитить свою наготу, чтобы не смотрел, чтобы не прикасался.

Тихий вскрик, пальцы, твёрдо впившиеся ему в плечи, блеск глаз, едва различимый в кромешной тьме: «За что, брат?!»

Нож зазвенел о камень, совсем близко раздался мучительный стон.

«Вернись за мной! Ты должен!»

И снова на него смотрят большие зелёные глаза, полные слёз и надежды… надежды, которую он попрал своей слабостью. Покорился, склонил голову перед мразью, коей следовало бы перегрызть горло зубами, разорвать, раскурочить грудную клетку и вырвать пульсирующее сердце голыми руками.

Ничтожный раб, возомнивший, будто сможет пойти против своих хозяев!

«Ну всё, малёк, приплыл. Гаси его!» — он сжался, защищаясь от посыпавшихся со всех сторон ударов, как вдруг громовой раскат отпугнул их. Харо поднял голову и увидел перед собой скованную ужасом Ровену в цепких лапах ублюдка, упивающегося её беззащитностью и его беспомощностью, как кровосос, исподтишка насыщающийся чужой кровью.

«На что ты надеялся, кретин? Что спасёшь её? Ну и как, спаситель хренов, справился? Бесполезный ты кусок мяса, накаченный дерьмом и транками… Грёбаный выродок! Куда тебе до её сияния, такого чистого, невинного… Она же до последнего верила в тебя».