— Мы ждем тебя, почтенный мардиб, — сказал Ясур, не поднимая взгляда. Присаживайся же к огню.

"Хороший из меня мардиб, — подумал Фарр, чувствуя, как жжет на голени рана, оставленная острой степной колючкой. — Грязный халат, тюрбан, будто у нищего, холщовый мешок за спиной, хожу босиком… Лучше бы ты молчал, Ясур. И вообще, когда мы один на один, ты меня шпыняешь, будто слугу, а когда появляются люди… Фарр атт-Кадир снова становится мардибом, служителем Незримого".

Как Фарр ни хотел узнать, что за люди собрались возле старинного колодца, задать вопросы ему не позволили. Мигом возле костра, окруженного высокой, выложенной глиной и камнями оградой (чтобы горящий сушняк не снесло ветром), появился потертый коврик, "почтенного мардиба" усадили, налили из бурдюка кобыльего молока, а затем угостили похлебкой. Фарр вовсе не понимал, отчего эти мужчины и женщины всерьез приняли его за служителя Атта-Хаджа, — обычно священнослужители величественны, на их белоснежных одеяниях нет ни пятнышка, они носят богатые туфли и красивый камень на тюрбане… Мардибы стары, степенны, украшены уважаемой всеми серебряной бородой. А здесь какой-то безусый юнец, грязный и пропыленный.

Ясур, как и положено верному слуге мардиба, устроился за правым плечом Фарра и молча наблюдал. Сам атт-Кадир, от голода не обращавший внимания на почтительные взгляды незнакомых ему людей, ел похлебку из сушеного мяса и сладких корешков, отхватывая крепкими зубами куски сухой, но казавшейся сейчас такой вкусной пшеничной лепешки, и не думал ни о чем. Наконец-то он оказался среди своих, настоящих саккаремцев. Вкусная еда, умиротворяюще трещит костерок, можно выпить дрянного, но столь чудесного вина…

Он не заметил, как сожрал полкотелка, и только тогда сообразил, что еда, скорее всего, готовилась для всех. Смутившись, Фарр оставил плошку, глянул на старика, с которым прежде беседовал Ясур, и неуклюже поклонился, благодаря.

— Сосуд моего сердца переполнился розовым вином счастья, — вычурно начал седобородый, заметив взгляд Фарра. Мигом стало ясно, что он здесь предводительствует, как и положено по всем людским законам самому старшему и умудренному жизнью мужчине. — Моя семья, происходящая из Хадруна, что на полдень от этого места, благодарит мардиба за принятую им скромную трапезу…

"Хадрун, — вспомнил Фарр, — это наши, из шехдадской провинции. Большой торговый поселок на главной дороге, ведущей к Табесину. Беженцы. Как они спаслись, вот интересно?"

Фарр ощутил сильный тычок Ясура, незаметно ударившего «мардиба» сзади, и тотчас понял, что нужно делать. Благодарить пока не следовало, мирские разговоры, по уложению Провозвестника, можно вести только после захода солнца, которое больше чем наполовину уплыло за горизонт, оставляя степь под ликом узкого месяца и загорающихся в окутывающемся тьмой ночи небе звезд. Вспоминая, как обычно говорил погибший в Шехдаде Бириндяэдк, Фарр поднялся, обратился лицом к закату — то есть в сторону, где находился священный храм Мед дай, — а затем снова пал на колени и, коснувшись лицом земли, произнес первые слова молитвы:

— Во имя Царя Царствующих, Отца Мира и всех людей, да будет благословен он сам и его божественная Дочь! Во имя всех богов, что были его сыновьями, во имя любезного нашим сердцам мира и во славу Атта-Хаджа…

Небеса померкли, и только на закате пылала ярким неземным светом звезда, висящая над далеким Мед дай. Фарр знал, что Предвечный услышит молитву и ответит.

— Да пребудет всегда с нами имя твое, Атта-Хадж…

Фарр и Ясур распрощались с беженцами из Хадруна тотчас после рассвета. Злой и невыспавшийся Фарр старательно скрывал плохое настроение от почтенных старцев и позволил себе лишь по-змеиному шикнуть на Ясура, который с утра не слишком любезно растолкал "глубокочтимого мардиба". Ясур, впрочем, мигом заткнулся, проворчав только:

— Ночью всякий человек спит, а не треплется е первыми встречными до самого захода луны…

Это была совершенная правда. После вечерней молитвы Фарр уселся возле костра и начал расспрашивать хадрунцев об их приключениях. Ничего интересного они не рассказали, однако Фарр жадно слушал обычную для военного времени повесть о бегстве из осажденного городка, которое стало успешным только благодаря темной ночи и невнимательности непривычных к крепким сакка-ремским винам мергейтов, обложивших Хадрун.

Беженцы направлялись к Полуночи, в Самоцветные горы, а точнее — к их восходному скату.

Один из старейшин происходил родом из крайне отдаленного горного села и был уверен, что родственники обязательно примут и его, и попутчиков. А мергейты не станут соваться в скрытые меж скалами долины. Что им там делать? Степнякам больше интересны богатые земли за Кух-Бенаном или в Междуречье.

Фарр перезнакомился со всеми, но, как и положено мардибу, то есть человеку уважаемому и образованному, беседовал лишь со старцами — неписаный саккаремский закон гласил, что умудренные годами и опытом прожитой жизни люди суть источник всей и всяческой мудрости, что житейской, что божественной. Молодежь вежливо внимала беседам мардиба со старейшинами, затем начала постепенно расходиться и укладываться спать. Стражу, однако, выставить не забыли — Ясур посоветовал, да и один (непохожий на прочих хадрунцев вероятно, чужеземец с полуночи) воин, лучше других вооруженный и явно разбирающийся в ратном деле, отдал несколько непререкаемых приказов своим товарищам по несчастью. Затем этот человек, на которого Фарр обращал внимания меньше всего, сам ушел в темноту, сказав, будто встанет на дальний пост в четверти лиги от колодца.

Как ни уговаривали с утра хадрунцы Фарра и Ясура отправиться вместе с ними на полночь, тот и другой решительно отказались. О причинах беженцы не стали спрашивать из вежливости, хотя и выразили свое сожаление в приличествующих такому случаю цветастых выражениях. Привычный к речам покойного учителя Биринджика Фарр воспринял эти слова как должное, а Ясур неслышно проскрипел себе под нос:

— Эх, люди… До сих пор понять не могут, что теперь спасение не в языке, а в ногах.

Фарр, благословив именем Атта-Хаджа дорогу новых знакомцев, раскланялся с бородатыми старцами, забрал свой мешок и угрюмо потопал вслед за Ясуром, уже отошедшим от колодца. Поднимавшееся над степью солнце горело за спинами, и вскоре источник с полуразрушенным навесом стало невозможно рассмотреть, даже сильно напрягая зрение. Два человека по-прежнему держали путь в сторону заката, к горам.

В полдень беспощадный Ясур наконец устроил привал в длинном овраге, пересекавшем лицо степи наподобие кривого шрама. На дне ложбины обнаружились несколько глубоких и чистых лужиц воды. Можно было хотя бы омыть лицо и ноги. Фарр хотел напиться, но Ясур запретил, заявив, что не собирается потом тащить на себе скорбного животом мальчишку, не знающего самых простых правил: воду для питья берут только из колодцев и чистых рек в предгорьях.

— Я вот еще одного не понимаю… — проворчал вдруг Ясур, сидя рядом с подопечным в тени крутого овражного склона. Фарр откровенно клевал носом. Эй, ты слышишь? Не понимаю я одну простую вещь: что за демон тащит за нами того парня из хадрунского отряда?