Своими цепкими пальцами она ухватила Сафие за плечо, приподняла ей руку, пробежала по чувствительной коже внутренней стороны предплечья. Там, где лучи солнца не касались ее, кожа была белой и тонкой, это неплохо. Хороши тяжелые веки. Участок от края века до брови высок и красиво вылеплен, Эсфирь сразу это отметила. Быстро скользнули ее пальцы в рот девочки, она пересчитала зубы, проверила их белизну. Сафие почувствовала — и навсегда запомнила — сладкий вкус этих пальцев.

— Она у тебя храпит? Дышит плохо? Мужчина какой-нибудь имел ее уже? Брат, например, или дядя? А может, ты сам?

— Нет, госпожа.

— Можешь не удивляться, такое случается гораздо чаще, чем ты думаешь, — усмехнулась Эсфирь Нази. — Ладно, я это узнаю. И очень скоро, будь уверен. Для таких есть особый рынок, ко мне пусть не суются.

Она соединила кончики пальцев, и дорогие золотые браслеты, тонкие как бумага, каскадом опали к запястьям.

— Пройдись, — приказала она.

Сафие медленно прошла до одного из окон и обратно.

— Теперь надень вот это. — Она указала девочке на пару туфелек, каблуки которых были не ниже шести дюймов, а деревянный верх выложен пластинками слоновой кости в виде цветов. — Посмотрю, как ты с ними управишься.

Сафие надела туфли и снова направилась к окну. Но на этот раз она шла неуверенно, спотыкаясь от непривычного положения ступни. Деревянные каблуки громко клацали по полу.

— Не пойдет. — Эсфирь прищелкнула языком. — Ничего хорошего, костлявая и неуклюжая, — откровенно объяснила она. — Чего ты сюда явился, тратить мое время?

Трое мужчин повернулись, собираясь уходить, но девочка не тронулась с места. Она спокойно осталась стоять, где стояла, глядя прямо в глаза Эсфири Нази.

— Я умею петь. Умею говорить, как в Венеции говорят. — В первый раз она обращалась к чужому человеку. — Меня мать выучила.

Насурьмленные и подведенные по турецкому обычаю — в одну линию — брови Эсфири удивленно взметнулись.

— Это так?

— А на этих я тоже скоро научусь ходить, — кивком указала девочка на туфли с каблуками.

Минуту все молчали. Еврейка окинула Сафие взглядом сузившихся глаз и велела:

— Спой мне что-нибудь.

Сафие запела одну из тех колыбельных, что слыхала от матери. Голосок ее звучал негромко, но необыкновенно низко и чисто. Такой голос, однажды услышав, невозможно забыть. И именно его звучание, хоть она об этом тогда и не догадывалась, изменило всю ее жизнь. Навсегда.

В дни, когда Эсфирь Нази только начинала свое дело, находились люди, утверждавшие, что ее дом лежит слишком далеко от невольничьих рынков Стамбула и Александрии и поэтому ее ждет неудача. Но женский инстинкт и острое деловое чутье подсказали Эсфири, что дом на берегу прекрасного озера скоро станет знаменитым перевалочным пунктом на торговых путях Азии. Торговцы опасались долгих и опасных морских дорог и доставляли свою добычу ей, и именно она снимала с этой добычи пенки. Платила Эсфирь щедро, прекрасно понимая, что и дикие уроженки гор, и дочери беднейших рыбачьих семей, стоит их немножко подучить, на бедестенах,[45]разбросанных по всей Османской империи, пойдут по цене в десять раз большей. Очень скоро самые хитроумные торговцы столицы, поставлявшие дорогих рабынь и наложниц в гаремы, обнаружили, что ежегодные и даже более частые поездки в далекий Скутари весьма выгодны, поскольку грациозные воспитанницы Эсфири Нази всегда пользуются спросом в Стамбуле.

Сафие прожила у этой женщины почти год, примерно полдюжины девочек, в возрасте от шести до тринадцати лет, пришли и ушли за это время. Уже несколько десятилетий Эсфирь продавала и покупала товар через посредство агентов, раскинувших свои торговые сети по благоуханным сосновым берегам Адриатики.

Многие из этих девочек происходили из Албании, как и сама Сафие, или из других областей Балканского полуострова. Некоторых из них привели с далеких гор нищие родители в надежде на лучшую жизнь для своих детей, другие были пленницами, захваченными ускоками[46]или турецкими пиратами во время жестоких нападений на беззащитные торговые или рыбачьи корабли, плававшие в водах Адриатики. Одна из девочек родилась в Сербии, двух маленьких сестер привезли из Венеции, две были гречанками, и никто не ведал, как бедняжка черкешенка могла очутиться так далеко от дома. Ни одной из них не исполнилось и восьми лет.

А Сафие, что ж, Сафие наблюдала и выжидала. Она не водилась с другими девочками, и те считали ее гордячкой. Но она старательно училась, запоминая все, что говорила Эсфирь Нази. Именно Эсфирь объяснила ей не только как модулировать голос, но и как аккомпанировать себе на лютне. Девушка привыкла красиво двигаться, аккуратно есть, плавно входить и выходить из комнаты. Ее научили вышивать и шить. За это время она познакомилась с этикетом и утонченными манерами, принятыми при Османском дворе: стала разливать шербет и кофе так, как это было принято делать там; научилась неподвижно, подобно каменному изваянию, стоять с покорно сцепленными за спиной ладонями позади хозяйки.

На специальной молочной диете, которую Эсфирь изобрела для нее, и лишенное физических нагрузок, к которым она привыкла у себя дома, ее костлявое тело двенадцатилетней девочки округлилось. Юные груди, ранее напоминавшие две незрелые фиги, налились. Не меньше шести месяцев ей запрещалось даже показываться на улице, и поэтому, а также с помощью разных снадобий, известных Эсфири, кожа лица и тела у нее стала такой гладкой и белой, как кожа ребенка, а руки и щеки приняли нежно-розовый цвет и овальную форму.

Однажды, когда прошло уже несколько месяцев с тех пор, как девочку взяли к Эсфири Нази, суматоха, поднятая в доме, возвестила о том, что прибыл один из торговцев. Спустя полчаса хозяйка лично явилась в помещения, предназначенные для девушек.

— Ты, ты и ты, — властным жестом указала она на уроженку Сербии и двух юных албанок, — пойдете со мной. Одна из вас будет разливать кофе, две другие подадут гостю кувшин и воду для ополаскивания рук. Затем станете позади меня и будете ожидать приказаний. Быстро приготовились и марш в комнаты. — Она хлопнула в ладоши и, круто повернувшись к Сафие, вперила в нее острый взгляд. — А ты, ты пойдешь со мной.

— Мне переодеться?

— Ни к чему.

Сафие последовала за хозяйкой и очутилась в маленькой комнатке, смежной с парадным покоем на первом этаже, в котором Эсфирь Нази вела переговоры и расчеты со своими посетителями. Эта комната была отделена от бо́льшей полупрозрачным экраном, через который было видно все происходящее в большой комнате, но не просматривалось ничего из того, что находилось в маленькой.

— Оставайся тут. Когда я хлопну в ладоши, вот так, — Эсфирь показала как, — это будет означать, что ты должна начать петь. Но что бы ты ни услышала, ни в коем случае не выходи отсюда. Нельзя, чтобы тебя увидели. Понимаешь?