А вот Гусаковский видит себя иначе. Руководить, командовать — это ведь призвание! И тот, кто вкусил истинную сладость потрясающего душевного состояния, когда твоей воле, твоему приказу готова немедленно и без рассуждений подчиниться тьма народу, уже не сможет отказаться от власти добровольно. Отстранить, конечно, могут, но пусть сперва попробуют! Ладно там Валерка-покойник: он хоть походил под этим бременем, а выводов правильных для себя не сделал, так это другой разговор. Но — походил! А этот мальчишка-экономист? Он-то куда? И ведь настырный…

Надо будет напомнить Лидии, чтоб заглянула там в свои законы: может ли претендовать на выборную должность лицо, побывавшее под следствием? Интересный, между прочим, вопрос. Может, нужда-то дальнейшая и отпадет — сама по себе? Ну а нет, придется снова Ваню задействовать. С его силовиками. На своих уже никакой надежды не остается. Развращает их, что ли, своими высказываниями генеральный директор «Сибцветмета»?

Нет, то, что на комбинате дела наконец пошли, тут двух мнений нет. Бывший этот, Кобзев Юрка, не дурачка вместо себя предложил, когда почуял, что совсем уже близко для него самого жареным запахло. А так вроде и положение на предприятии стало выправляться, и заказы удалось организовать серьезные, и, главное, рабочий класс — будь он неладен! — замолчал со своими безумными требованиями. Но тут же сказалась и основная закавыка.

С прежним руководством комбината все же умели договариваться, понимая трудности и преодолевая их в нужном направлении. А этот Минаев вдруг почему-то решил, что он лицо самостоятельное и ни на какие компромиссы не согласное. Анклав такой, понимаешь, образовал в крае, где Минаев сам себе судья и начальник. Нет, такие номера у Гусаковского никогда не проходили. Не проходили прежде, не пройдут и теперь. Опять же возникала совершенно нерешаемая финансовая проблема. Кто должен распоряжаться деньгами? Естественно, губернатор, а не какой-то там директор. Комбинат прежде всего принадлежит краю! Он жрет ресурсы края, пьет его воду, сосет электричество. Да что рассуждать? А если ты — анклав, так и поставь вокруг забор и живи себе за этим забором! И мы посмотрим, долго ли протянешь!

Чувствуя, что совершенно зря распаляется, Андрей Ильич решительно отодвинулся от стола и вызвал секретаршу.

Та вошла и, раскрыв большой блокнот, почтительно уставилась на губернатора. Гусаковский хмурым взглядом окинул ее с ног до головы, отметил про себя, что Лидия наверняка отстаивает эту грымзу специально — для контраста, и сказал наконец:

— Запиши себе. Если будут звонить с комбината, соединишь. На мой мобильник. Я сейчас поеду… — Он сделал многозначительную паузу и закончил: — Словом, Горбатову пригласи. А встречу с комбинатскими запланируй на всякий случай на завтра — на двенадцать.

— Уезжаете? — удивилась Лидия, входя в кабинет и видя, что Гусаковский стоит возле стола уже одетым — в привычной его розовой дубленке, оставшейся от прошлых цековских еще лет, и в высокой, розоватой же, пыжиковой шапке. Память дорогая! Сколько ни говорила Лидия, что все это давно вышло из моды, что нынче выглядеть надо иначе — как об стенку горохом.

— Давай-ка и ты одевайся. Съездим ненадолго в «домик», — он имел в виду бывшую обкомовскую дачу. — А заодно звякни туда, чтоб баньку затопили, что-то у меня внутри о простуде напоминает. И обсудить звоночек Ивана следует.

— Я поняла, — чуточку ухмыльнулась Лидия и, подчеркнуто вильнув бедрами, пошла к себе.

— Чертова девка, — буркнул губернатор. — И не хочешь, так заставит…

Не нравились генералу Толубееву участившиеся в последнее время намеки Андрея Гусаковского, что, мол, плохо стали работать, что проколы обидные сделались как бы нормой, а не случайностью, что ушами стали много хлопать, вместо того чтобы глядеть вперед и загодя просчитывать ситуацию. А что в тех же проколах была явно заметна его собственная вина, про то бывший генерал слышать не хотел. Оно и понятно: какой командир пожелает слушать критику в свой адрес?

Но в глубине души Толубеев видел, что недовольство Андрея все же имеет под собой почву. Особенно неприятно задело Ивана Ивановича то обстоятельство, что даже, казалось бы, верные помощники, на которых он полагался, которым оказывал посильное покровительство, вдруг пробовали перечить, высказывать свое, никому не нужное мнение, иметь точку зрения! Ну это уж вообще ни в какие ворота…

Да взять хоть того же Бовкуна. Чем ему было плохо? Поручения не тяжелые. В Чечню никто не гонит, хотя вполне мог бы уже загорать под горным солнышком в ожидании шальной пули ваххабита. Делать что-то совсем уж стыдное или запретное тоже не заставляют. Но каждому оперу известно, что если иной раз начальству позарез нужно, чтобы у клиента оказались в кармане вещдоки, необходимые для задержания, то так оно и должно быть, независимо от того, какое у тебя на сей счет мнение. Это — служба, где все подчинено единой высокой цели — борьбе с криминалом. Кто-то считает, что это громкие слова? И неправ, потому что истина обсуждению не подлежит. А суть ее в древнем выражении: друг моего врага — мой враг, а вот враг моего врага вполне может быть мне и другом. Иначе говоря, методы работы допускают различные варианты. Иной раз приходится предпринимать не совсем законные действия ради достижения высшей цели. И все это знают. И не допускают философий по этому поводу. О чем тут еще рассуждать? А этот мудак, иначе и не скажешь, вдруг заговорил! Да перед кем? Кому стал показания давать? Какому-то говенному адвокатишке!..

Ну вот и вызвал Толубеев к себе начальника этого Бовкуна, приказал разобраться с подчиненным, но так, чтобы волны не было. Меньше всего сейчас нужен шум, когда на РУБОП покатили такую мощную бочку. А что получилось? Уж лучше бы оставил все, как есть…

Надо же! Какой-то майор вдруг заявляет, что его принудили совершить противозаконное действие, подставили, одним словом, и он теперь в глазах хороших людей выглядит чуть ли не преступником! И понес! Ладно, что начальник УВД оказался мужиком умным, не стал вступать в дискуссии. Сказал просто: «Не нравится служба, пиши заявление, отпущу по собственному. На твое место много желающих найдется!» Тот и накатал, а полковник, тоже на себя тянуть не желая, привез рапорт: на, товарищ генерал. Дело-то серьезное, резонанс никому не нужен, договорились с управлением кадров, те подмахнули, и — гуляй Вася!..

Спросил потом у полковника: «Он хоть пожалел, что покидает ряды, так сказать?» Какой, к черту! Уже отыскал себе, сукин сын, какую-то частную структуру. И зарплата там стоящая, и забот тебе никаких, а главное, сказал, дураков над твоей головой нет. С намеком, конечно, сказал, мерзавец… Вот полковник и обиделся. А надо не обижаться, но — воспитывать! Совсем, понимаешь, забросили вопросы воспитания кадров! А теперь жалуются: не с кем работать!

Сам Толубеев себе подобных вопросов не задавал. Он знал, с кем может работать в низовых звеньях. А вот на некоторых начальников — и это тоже стал понимать в последнее время — положиться, оказывается, нельзя, могут подвести, подставить. Шибко умные и шустрые становятся.

Андрей тут высказался в том смысле, что операция не завершена. Ничего не возразишь. Были у Ивана Ивановича, конечно, соображения, но сам он не хотел принимать на себя окончательное решение. Опять же и оплата должна быть соответствующая, не из своих же средств оплачивать хорошее настроение сибирского губернатора. Даже если он приятель тебе. Придется снова лететь.