Лучшая одежда для осени та, что мы наденем когда-нибудь позже. Например грядущей весной.

Зимой

В детстве выскакивали из дома в куртках, тонких и легких, в теплых трикотажных штанах, которых не жалко, в купленных на вырост условно непромокаемых башмаках, у меня были ярко-красные, и с тех пор я знаю, как важно носить зимой яркую разноцветную обувь, смотришь под ноги, чтобы не споткнуться, а там – клубничные кляксы на белом снегу или сером асфальте, торжество чистого цвета, праздник, который идет с тобой в ногу, почти карнавал.

Куртки, которые родители почему-то называли «анораками», тоже были разноцветные, красная и голубая, их купили почти одновременно, но голубая официально считалась новой и хранилась «на выход», а красную можно было таскать в хвост и в гриву – в школу, в парк, кататься на санках в те редкие дни, когда выпадал снег, с папой в лес, с мамой по магазинам, залезать на крышу заброшенной гауптвахты, сбегать на дальний пустырь, сползать на пузе в овраг, карабкаться через заборы в запертые дворы, проникать в пустующие дома, неугомонным красным шаром катиться через серую теплую темную зиму – вперед, куда же еще.

В юности мне, конечно, казалось, что лучшая зимняя одежда – черное пальто до пят; полы его будут развеваться на ходу, демонстрируя оцепеневшему от восхищения миру непроглядную тьму подкладки и тяжкую мощь башмаков на платформе, каждый шаг – суровый приговор реальности, которая недостаточно хороша, чтобы получить меня в свое полное распоряжение, а потому у нас война, не на жизнь, а на смерть, ясно вам всем? Огонь, пли!

Это вполне закономерная позиция, когда вам, скажем, четырнадцать лет, и вы бредете по пустынному зимнему пляжу, не разбирая дороги, зябко ежась в куцей, из комиссионки, с чужого плеча, курточке цвета ночного неба, все равно куда, хотя лучше бы сразу в рай, который снится каждую ночь и исчезает каждое утро, даже вспомнить ни черта невозможно, кроме того, что он был, а теперь утрачен навек, по крайней мере, до следующей ночи Мирадж, или как там она называется – когда с неба спускают пожарную лестницу для желающих срочно эвакуироваться из этого здешнего ледяного адского пламени, но, поди, до нее теперь доживи.

Самое смешное, что пальто до пят мне примерно тогда же и сшили, только не черное, серое, как отражение декабрьского неба в булыжных зеркалах тротуаров, из отреза ткани, выданной папе для парадной шинели; мастер выслушал мои пожелания и сделал по-своему, то есть гораздо лучше, чем замышлялось, бывает и так. Красивей этого серого пальто на жемчужно-маренговой подкладке мне до сих пор мало что попадалось, пишу и себе не верю, однако же – вот. Интересно, куда оно потом делось? Не помню. Не удивлюсь, если осталось лежать на траве в очередном райском саду, куда меня занесло во сне, и до сих пор там лежит, ждет, когда я за ним вернусь, благо размер все тот же, и я бы, честное слово, с радостью, хотя теперь у меня есть черное пальто, длинное, до земли – то самое, вымечтанное тридцать с лишним лет назад. Честно говоря, целых два длинных зимних черных пальто есть у меня, простое и на меху, полы обоих при ходьбе развеваются так, словно я Властелин Тьмы, хотя я, конечно, определенно не он. И, вероятно, поэтому оба пальто скучают в шкафу, пока я ношусь по зимнему городу в очередной куцей куртке цвета ночного неба и самых крутых в мире штанах – красных, синих, зеленых, у меня ими шкаф натурально забит, какие под руку с утра подвернутся, в таких и ношусь, замотавшись до кончика носа очередным пестрым шарфом, в дурацкой шапке с помпоном, в коротких бирюзовых, или рыжих сапожках, таков не то чтобы мой экзотический вкус, скорее мой долг перед обществом и природой, принудительная цветотерапия для горожан, заранее ссутулившихся под тяжестью грядущих зимних дней, коротких, холодных и темных.

Но если говорить об идеальном зимнем образе, он, на мой взгляд, выглядит так: вместо куртки – тонкий суконный жакетик, длинная, теплая пестрая кашемировая шаль несколько раз обмотана вокруг шеи, вязаная шапка, чем ярче, тем лучше, башмаки ей в тон, или просто любого попугайского цвета – черные, коричневые, серые запретить особым указом мэрии, провинившихся штрафовать и поить крепким сладким глинтвейном на всю сумму штрафа и сверх, за счет городской казны.

Своим произведением автор вышеупомянутого идеального образа хотел внятно, во всеуслышание сказать, что зима – не взаправду, мы просто играем в нее ради смены надоевшего осеннего гардероба на щегольской зимний, а когда надоест, мы тут же ее отменим, в парке зацветет миндаль, и начнется весна.

Поэтому идеальный зимний образ достижим только в теплых краях, в южном приморском городе, который сам по себе, лучшая одежда для всякой зимы – легкая, теплая, яркая, экстравагантная, полы его развеваются на ветру, демонстрируя темное море подкладки и босые ноги приезжих студентов, бегущих по пустому пляжу наперегонки.

Усевшись в кресло, вдруг понял, как сильно хочется спать после дурацкого ночного перелета и еще более дурацкой бесцельной прогулки по пустому предрассветному городу в ожидании назначенного часа. Вместо того чтобы собраться и приступить к разговору, ради которого прилетел, молча разглядывал собственные руки, предоставляя Марьяне отдуваться за двоих. Впрочем, она отлично справлялась, необязательный светский щебет, щедро приправленный неодобрительными суждениями обо всем вокруг – жанр, в котором Марьяна чувствовала себя как рыба в воде.

– Надеюсь, тебе нравится это кафе, – говорила она. – Я выбрала его, во-первых, потому что теперь живу совсем рядом. Со спальными районами покончено навсегда, можешь меня поздравить, это выход на совершенно новый уровень качества жизни. А во-вторых, они заваривают чай как положено, в чайниках, а не просто кидают в кипяток дешевую дрянь в бумажных пакетиках. Я же не просто так включила в свой рацион травяные чаи, а исключительно ради их пользы, поэтому приходится быть очень избирательной… Ну и публика здесь обычно собирается довольно забавная, лично я хожу сюда, как в кино. Правда, по утрам почти никого интересного нет, городские сумасшедшие, в отличие от нормальных людей, могут позволить себе спать до полудня. Разве что, этот красавчик у окна. Видишь?

Слово «красавчик» сопровождалось такой саркастической ухмылкой, словно оно было очевидной всем ложью, нехитрым художественным приемом, призванным подчеркнуть уродство описываемого объекта или хотя бы его убийственную заурядность.

Но человек, на которого указала Марьяна, действительно был очень красив – той отчаянной, против всех правил красотой, на которую готовы молиться уставшие от обыденной миловидности портретисты, а некоторые фотографы годами выискивают на улицах городов в надежде прославиться, показав миру правду, ничего, кроме правды, – и все равно гораздо больше, чем только ее. Одно из тех редких неординарных фактурных породистых лиц, которые содержат больше смыслов, чем полуторачасовая лекция по философии. И столько там сокрыто прельстительных бездн, что голова начинает кружиться заранее, при одном только мимолетном взгляде на профиль, далеко, кстати, не идеальный. Слишком тяжелый высокий лоб, слишком крупный нос, слишком упрямый подбородок, а все равно абсолютное совершенство, хоть на колени вались перед этаким чудом посреди полупустого кафе, на потеху заспанной утренней публике.