Еще на подходе пастух принимается что-то радостно лопотать:

– …ить я вам вчерась говорил! – слышу я.

– Говорил, говорил!.. – из Гелендвагена высовывается сердитая физиономия Дмитрия Павловича. – Ты говори, что теперь-то нам делать?

Не отвечая ему, пастух берет у меня бутылку и, следуя моему примеру, долго пьет из горлышка. Лишь отдышавшись и отерев заслезившиеся глаза, он оборачивается к Дмитрию Павловичу:

– Так ить сказываю же – я на тракторе.

Он произносит это так просто, так буднично… У меня на глазах тоже выступают слезы, но не водка тому виной. Добрый, мудрый, русский ты наш мужик! Что бы мы без тебя делали?

Когда мы с Тамарой въехали в эту нашу квартиру, то первым делом я, конечно, поменял казенный дверной замок на такой же стандартный, но купленный в магазине. Затем сразу же я взял бумажку со своим новым адресом (на случай, если забуду), пошел на почту и выписал газету. Оба эти поступка явились, как я понимаю, актами гражданского самоутверждения, в котором я тогда чувствовал острую потребность. Ведь квартиру купил нам Томин папа, а сам я, студент средней успеваемости, представлял собой социальную единицу довольно низкого разряда. Ключи от своей квартиры и газета, которую мне теперь обязаны были доставлять персонально, безусловно подняли мой статус, правда лишь в собственных моих глазах и глазах, быть может, местной почтальонши. Мне хотелось добрать солидности, и в этом я не вижу большого греха. Кроме того, у меня смолоду образовалась неистребимая привычка читать за едой. Но была и еще одна причина выписать газету – мне нужен был регулярный источник информации. Я ведь намеревался стать добропорядочным обывателем, а обыватель, как правило, любит, угнездившись в надежном убежище, выглядывать оттуда незаметно, наблюдая за происходящим в мире.

Однако таких отдушин для выглядывания у нас, обывателей тоталитарной эпохи, было немного. Краники с холодной водой и с горячей кое-как еще работали, а из информационного текла совершенная какая-то муть. Телевидение и большинство газет не только изощрялись в политическом вранье, но и просто тупо замалчивали все интересующие нас факты. Я говорю, конечно, не о преступлениях, авиационных катастрофах и личной жизни знаменитостей – обыватель тоталитарной эпохи интересовался более высокими материями. И только два ежедневных печатных органа, две газеты могли худо-бедно удовлетворить обывательскому запросу – одна городская московская и одна всесоюзная. Я не буду их сейчас называть, потому что с приходом свободы и демократии обе они опошлились и выродились в таблоиды.

Таким образом, выбор мой был невелик. Из двух газет я, как обыватель с относительно широким кругозором, предпочел всесоюзную.

А спустя несколько лет над страной зашумели ветры перемен. Мы встретили их с энтузиазмом, я и моя газета. Все тогда буквально опьянели от наступившей свободы. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке – вот и у моей газетки язык развязался сверх всякого приличия. Мое обывательское естество просило объективной, но утешительной информации, а читать приходилось интервью с безумными политологами, криминальные репортажи и ежедневные отчеты о каких-то гламурных попойках. Некоторое время я по инерции продолжал еще выписывать эту газету, хотя и чувствовал, что скатываюсь вместе с ней вниз по лестнице эволюции. Газета же месяц от месяца дорожала и за мои деньги толстела, пополняясь всевозможными бессмысленными вкладками и приложениями. Дом мой стал напоминать пункт приема-сдачи макулатуры.

Наконец терпение мое лопнуло, и я решился подыскать себе другую, более респектабельную газету. Однако при всем современном изобилии периодики, а может быть, как раз по причине этого чрезмерного изобилия поиски мои затянулись. Обыватель тоталитарной эпохи, полиставши нынешние газеты, решил бы, наверное, что его держат за идиота. На самом деле нынешние газеты вообще не имеют в виду никакого обывателя. Их читает главным образом так называемый «пипл», что по-американски означает «народ», а по-нашему «быдло».

И все же мое упорство было вознаграждено – я нашел ту именно газету, какую искал. Не скажу, как она называется, чтобы не делать ей бесплатную рекламу, но газета очень хорошая. Не левая, не правая, не проправительственная, не анти; серенькая, без рекламы и без рож представителей шоу-бизнеса. Надежная обывательская газета. Однако, наученный прежним опытом, я не стал оформлять с ней официальные отношения в виде подписки. Вместо этого я приучил свою жену Тамару покупать мне ее в киоске возле метро по пути с работы.

Кто-то, возможно, скажет, что читать какую бы то ни было газету в наши дни можно только в ритуальных целях. Сорок программ телевидения и Интернет снабжают нас информацией круглые сутки, так что за ней не надо даже спускаться к почтовому ящику. Не стану спорить. Я обыватель, а следовательно, мое существование подчинено ритуалам. Без ритуалов жизнь моя начинает казаться мне пустой и никчемной. Для примера скажу, что, когда Тамара от меня ушла и стало некому покупать мне мою газету в киоске у метро, тогда у меня случилось нечто вроде депрессии. Я пил свой утренний кофе, тупо разглядывая холодильник, без аппетита обедал, а вечерами глушил водку, чтобы только заснуть. К телевизору, излучающему дебильный рекламный оптимизм, у меня образовалось стойкое отвращение, так что я к нему даже не подходил. Компьютер я тоже не включал, чтобы он не напоминал мне о работе.

Без газеты я совершенно одичал, потерял счет дням и выпал из мирового политического процесса. Разумеется, так не могло продолжаться до бесконечности. Я уже готовил себя к тому, чтобы рискнуть и все-таки подписаться на эту свою газету. Либо заставить себя ходить за ней ежедневно к киоску у метро, что, конечно, было бы глупо и нерационально. Проблема заключалась в том, что всякое действие по собственному обустройству означало бы с моей стороны признание, что я действительно перешел на холостое положение. Такое признание означало бы окончательный крах всех моих обывательских иллюзий, а я с ними никак не хотел расставаться. Мне по-прежнему казалось, особенно по вечерам, что вот-вот сейчас откроется дверь и в дом войдет Тамара и принесет мне мою газету.

Тем не менее что-то надо было решать, и решение во мне почти уже созрело. Однако какое это было решение, я теперь не помню, потому что принимать его мне тогда не пришлось по независящей от меня причине. Дело в том, что мои размышления по поводу газеты и не только были прерваны неожиданным телефонным звонком из одного литературного клуба. Меня приглашали на встречу с читателями. Я сказал, что звонок был «неожиданным», но лишь потому, что я был тогда сильно отвлечен этими сложностями с газетой и другими неписательскими проблемами. А вообще-то, все московские литераторы ждут таких звонков и с радостью на них откликаются, так как думают, что встречи с читателями прибавляют им популярности. Из литераторов для клубов предпочтительнее поэты, потому что у поэтов больше харизмы, а из клубов для литераторов – те, которые прилично угощают. В этом смысле клуб, куда меня пригласили, был на хорошем счету, и я с радостью дал согласие.

Позабыв на время все свои обывательские печали, я с головой ушел в приготовления к творческому вечеру. Первым делом мне надо было найти свои парадные брюки и очистить их от пятен, посаженных на прошлом фуршете. Это оказалось непросто, потому что раньше мои штаны всегда искала и чистила Тамара. К тому же предыдущий творческий вечер был у меня довольно давно, так что пятна порядком засохли. Дальше – проще; вымыть голову и побриться я умел сам, и делал это даже чаще, чем встречался с читателями. Других косметических процедур моя внешность не требовала – в этом отношении мы, писатели-мужчины, имеем преимущество перед коллегами женского пола, которым приходится много трудиться и зарабатывать, чтобы оплачивать массажистов, визажистов и т. д.