Итак, все готово. Осталось только принять по сто пятьдесят, спустить лодку на воду и… И еще уладить вопрос с Филом. Как только до него доходит, что его не берут в плавание, с ним делается истерика. Пока мы с Дмитрием Павловичем грузимся в лодку (что при наших с ним габаритах дело не из легких), Фил с отчаянными воплями мечется по берегу. Он даже предпринимает попытку броситься вслед за нами вплавь, но, к счастью, пловец из него никудышный, и страх заставляет его, мокрого и несчастного, вернуться на сушу. Постепенно лай его переходит в горестные завывания; истерика сменяется меланхолией. А потом внимание Фила отвлекает лягушка, скакнувшая в траву. Со стороны лягушки это вызов, и тут уж, понятно, все переживания побоку.

Неотложные хлопоты, как это случается со всеми нами, помогают Филу снести разлуку. Тем более что разлука наша, в смысле расстояния, не столь уж велика. От берега до места, где мы с Дмитрием Павловичем бросили якорь, метров пятнадцать – не больше. Но дальше плыть не имеет смысла, потому что мы и так уже находимся на середине реки. Вообще, не очень понятно, зачем нам понадобилось рыбачить с лодки. Вроде бы кто-то говорил Дмитрию Паловичу, что здесь, на глубине, ходят самые большие рыбы. Может быть, они и ходят, но только какое им до нас дело… Хотя сидение в одной лодке само по себе помогает сблизиться – если не с рыбами, то рыбакам между собой. А не для того ли мы с Дмитрием Павловичем и затеяли эту поездку?

Наживив на крючки каждый свою приманку, мы забрасываем их в воду, давая большим рыбам повод для размышлений. Теперь, кажется, нам можно и пообщаться. Похоже, мой спутник давно этого хотел…

Но о чем же мы с ним будем говорить? Обычно мужчины в лодке толкуют о политике или о женщинах. Проблема, однако, в том, что мой Дмитрий Павлович – идейный западник. Он держится таких либеральных взглядов и такой при этом доктринер, что если мы с ним заговорим о политике, то распугаем всю рыбу. О женщинах же нам беседовать тем более неудобно, потому что одной из них мы как-никак приходимся мужьями. Даром что я муж отставленный – Дмитрий Павлович, я знаю, ревнует меня к Тамаре, и знаю, что небеспричинно.

Выражаясь научно, он ко мне относится амбивалентно. С одной стороны, я чувствую, что нередко раздражаю Дмитрия Павловича, а с другой – это тоже заметно – чем-то его привлекаю.

Может быть, я просто непонятен ему как человек, и он хочет меня раскусить. Что ж, пусть попробует; только вряд ли это ему удастся, даже сидя со мной в одной лодке. Ему ли с его единственным работающим левозападным полушарием в мозгу понять художника.

Впрочем, вопреки моим ожиданиям, Дмитрий Павлович с разговором не спешит. Полчаса уже мы с ним сидим молча, свесив удочки по разные стороны лодки…

…Мой поплавок исчез. Заметил я это не сразу, хотя мне казалось, что я смотрел на него безотрывно. Может, он попросту утонул?… Нет! – поплавок опять выныривает и, мгновение подумав, вдруг резво бежит в сторону, косо накренясь и пуская по воде усы. Секунды три я завороженно наблюдаю за его эволюциями… «Подсекай!» – будто въяве слышится мне голос из далекого детства. Вспомнить бы еще, как это делается… Я судорожно дергаю удилищем в противоход поплавку, и – о чудо! – внезапно огруженное, оно напружинивается, отдавая мне в руку живой судорожной вибрацией. Рыбка сопротивляется, покуда остается в своей стихии, и рывки ее порождают во мне преувеличенные надежды. Но, выдернутая из воды, она оказывается много меньше, чем я ожидал. Когда я ловлю ее свободной левой рукой, то она вся, за исключением головы и хвоста, помещается в моем кулаке.

Мудрые до бессмысленности круглые глаза и расплывшаяся по губе капелька бледной рыбьей крови. Вот ты какая, моя первая рыбка… Я бы выпустил тебя обратно в речку, но тут сидит еще один рыболов, с которым у меня предполагается счет. Так что поплавай пока в ведре.

Дмитрий Павлович, кстати, в похвалах довольно сдержан.

– Маловата рыбешка, – замечает он, косясь на ведро. – Что хоть за порода?

– А мне почем знать, – пожимаю я плечами.

В течение следующего часа мне удается поймать еще три рыбки той же неизвестной породы, а Дмитрию Павловичу – ни одной. Разуверившись в своих патентованных гусеницах, он выпросил у меня червяка, но это ему не помогло. Мы менялись с ним местами, удочками – все бесполезно: рыбки по-прежнему его игнорируют. Последние четверть часа в лодке у нас царит напряженное молчание – Дмитрий Павлович таит распирающую его злость, я – ликование. Наконец, не выдержав, он разражается бранью. Громовой безадресный мат его несется над речной гладью, эхом отражаясь от обоих берегов.

– Не ори, рыбу распугаешь, – пытаюсь урезонить я Дмитрия Павловича, но его уже не остановить.

– Кой черт распугаешь – она меня все равно боится! Я уж и так садился, и этак, и на червяка плевал по твоему совету! Нет, тут должно быть рациональное объяснение…

– Оно не всегда находится, – кротко замечаю я, но Дмитрий Павлович не слушает.

– Вот бы… – говорит он, с ненавистью вглядываясь в темные речные глубины, – вот бы шарахнуть ее динамитом!

Я укоризненно качаю головой:

– Вот все вы такие, рационалисты. Если что-то не поддается вашему объяснению, вы норовите динамитом.

Это мое замечание может послужить прологом к дискуссии, и неизвестно, до каких обобщений в ходе нее мы доберемся. Дмитрий Павлович явно хочет мне что-то возразить… но не успевает. Дискуссия прервана, не начавшись, потому что Фил на стоянке поднимает вдруг бешеный лай. Оглянувшись на берег, мы видим причину шума: перед спуском к реке, тем самым, единственным, по которому съехали сюда и мы, толпится коровье стадо. Ах, чтоб их! Но этого следовало ожидать…

С криком: «Спасай стоянку!» – мы с Дмитрием Павловичем, не раздумывая, гребем к берегу, хотя подумать бы стоило. Например, если компанию буренок опекает бык, то лучше бы нам плыть от берега прочь. К счастью, быка не видно; зато на краю обрыва выросла мужская фигура с кнутом. Одетый в пиджак и кирзовые сапоги, пастух смотрится как на плакате; картину портит лишь бейсболка на его голове вместо кепки. Оценив обстановку, он величественно взмахивает кнутом, и воздух разрывает оглушительный, как выстрел, хлопок. Вздрогнув все разом, коровы приходят в движение и с мычанием поспешают на берег. Толкаясь и скользя растопыренными копытами, они скатываются по спуску, но… снова тормозят, словно чего-то испугавшись. Что же их так смущает? Уж конечно, не Фил – таких героев они и у себя в деревне нагляделись. Но вот Гелендваген – его они явно робеют. Обходя его по пути к воде, коровы косятся на лакированные бока, взволнованно мотают головами и взмахивают длинными ресницами.

Коров, на наше счастье, немного, да и Фил все-таки не подпускает их близко к стоянке. Он в одностороннем порядке определил какую-то невидимую демаркационную линию между нами и пришельцами и теперь вдоль нее патрулирует. Тем не менее, пока коровы здесь, рыбачить мы не решаемся. В ожидании, пока стадо уйдет, нам с Дмитрием Павловичем ничего не остается, кроме как выпить еще по сто пятьдесят, что мы и делаем. Однако процедура эта не проходит незамеченной: пастух, до сих пор выражавший к нам полное безразличие, вдруг, оставив своих подопечных, направляется в нашу сторону. На лице его играет приятная, хотя и неполнозубая улыбка.