В седьмом месяце, в самый разгар жары, я шагал в истрепанных соломенных сандалиях в глубинке царства Се. За плечами у меня остались три провинции — Бо, Юнь и Мо и четыре уезда — Чжу, Лянь, Сян и Оу с незамутненной красотой их живописных пейзажей, разбежавшимися во все стороны реками, синевой гор и зеленью деревьев. Честно говоря, я выбрал для бегства именно эту дорогу, чтобы вдоволь налюбоваться природой царства Се, которую без конца воспевали писатели и поэты. По ночам на постоялых дворах при свете масляных коптилок я слагал стихи. С десяток стихотворений, в которые я вложил свои переживания, были впоследствии объединены в сборник под названием «Ночные записи о горестных странствиях». Поэтическое вдохновение казалось смешным и неоправданным, однако, чтобы скоротать ночи в пути, кроме истрепанного «Луньюя», у меня были лишь эти, окропленные слезами стихи.

У одного прозрачного деревенского пруда в уезде Лянь я задержал взгляд на своем колыхавшемся, дрожащем и меняющем свою форму отражении. На меня глянуло загорелое, как у крестьянина, лицо с таким решительным и твердым выражением, что я глазам своим не поверил. Мое обличье настолько изменилось, что я выглядел, как заправский простолюдин. Я попробовал улыбнуться: лицо в воде показалось странным и неприятным, и, скорчив опечаленную физиономию, я наклонился еще ближе к воде. Отражение в ту же минуту стало несказанно уродливым. Я невольно зажмурился и отшатнулся от чистой зеркальной поверхности пруда.

Где бы я ни появлялся, меня везде спрашивали: «Куда направляетесь, любезный?»

«В Пиньчжоу», — отвечал я. «Шелком там будете торговать?» — «Шелком я не торгую, я торгую людьми, — отвечал я. — Я торгую самим собой».

По дороге на Пиньчжоу, от равнин на востоке до холмов на западе, я часто встречал беженцев, которые или покинули родные места из-за ужасного наводнения на юго-западе, или брели куда-то на юг из пострадавших от засухи горных районов на западе страны в надежде начать новую жизнь. На лицах у них был написан панический страх. Многие — молодые и старые, мужчины и женщины — собирались в рощах у дороги и в заброшенных храмах местных божеств. Дети яростно вырывали из рук матерей сладкий картофель, похожие на скелеты старики лежали в грязи на земле, одни громко храпели, другие осыпали проклятиями родственников. Один здоровяк-крестьянин на моих глазах снял с плеча целую бамбуковую корзину мокрого желтого хлопка-сырца, вывалил на дорогу и стал ворошить деревянными вилами, видно, чтобы просушить под жарким солнцем.

— Для чего тебе этот хлопок в такой жаркий день? — просто так спросил я, перешагнув через него. — Должно быть, наводнение у вас в уезде Юй страшное.

— Да, вода смыла все. Целый год тяжкого труда, а удалось собрать лишь эту корзину хлопка. — Тупо вороша мокрый хлопок, он взглянул на меня и вдруг, схватив пригоршню, поднес к моему лицу. — Такой хороший хлопок, увидите, когда высохнет. — Он пытался сунуть его мне в руку. — Купите всю корзину, — выкрикнул он. — Один медяк, и она ваша. Нет, дайте лучше что-нибудь поесть для детей. Умоляю, купите эту корзину хлопка.

— На что мне этот хлопок? — горько усмехнувшись, я оттолкнул его руку. — Я тоже беженец, как и все вы.

Однако здоровяк не уступал. Взглянув вдаль на рощицу неподалеку, он обратился ко мне с еще одной, ошеломившей меня просьбой:

— Может, почтенный покупатель купит ребенка? У меня их пятеро, три мальчика и две девочки. Восемь медяков, и можете выбрать, кого хотите. В других семьях продают за девять медяков, а я уступлю всего за восемь.

— Нет, не нужны мне никакие дети. Я сам пытаюсь продать себя в бродячий цирк, разве я могу купить твоих детей?

Крепко сжав висевший на плече кошель с деньгами, я поспешил прочь по дороге, и даже отойдя довольно далеко, по-прежнему слышал, как этот человек отчаянно проклинает меня хриплым голосом. Чуть ли не впервые в жизни я столкнулся с тем, что кто-то хочет продать сына или дочь за восемь медяков. Казалось, все в царстве Се просто обезумели. Взгляд неистового отчаяния на худом лице этого человека навсегда запечатлелся в моей памяти.

Квартал Сяочэн в уездном городе Сянсянь во все времена истории царства Се славился праздностью и развратом. Даже в годину бедствий вокруг борделей и увеселительных заведений были высоко развешаны красные фонари и доносилась веселая музыка, Я пробирался по запруженным людьми и повозками узким переулкам, вымощенным каменными плитами, а в нос били витавшие в знойном воздухе женские ароматы. Напудренные и нарумяненные женщины легкого поведения высовывались из окон выстроившихся вдоль переулков домов, распевая популярные песенки или глупо хихикая, пялились на каждого проходящего мимо мужчину и старались завлечь его своими прелестями. На Сянсянь опустились сумерки, и на улицах и переулках городка воцарилась атмосфера буйного веселья. На перекрестках сводники поджидали отпрысков богачей, гоняя нищих, пытавшихся улечься спать у дверей борделей, и беженцев. «Вот умники! Лучше места, где улечься, не нашли». Их голоса звучали даже как-то весело. Иногда верхом на коне или в паланкине прибывал клиент, выбирал красный фонарь с написанным на нем именем и, сняв его, заходил с ним внутрь. Через какое-то время музыку и пение перекрывал притворно радостный голос хозяйки заведения: «Драгоценный Цветок, к тебе гость».

Я понимал, что не должен был отклоняться на десять ли от своего пути, чтобы заночевать в Сянсянь и провести ночь с проституткой низкого ранга только для того, чтобы еще раз погоревать о прекрасных минувших днях во дворце Се — и смешно, и печально, и совсем не время. Однако мне так хотелось найти недорогой приют и забыться в женских объятиях, что ноги сами резво несли меня по городским улицам. Знай я заранее об уготованной мне печальной встрече, я никогда не прошел бы этих лишних десяти ли дороги в Сянсянь. Однако я их одолел и уже входил в заведение под названием «Чарующий Феникс». Думаю, это было величайшей насмешкой и самым суровым наказанием, какое только могло послать Небо.

Позади со скрипом отворилась дверь, и оттуда показалось прелестное личико густо накрашенной девицы, которая пристально смотрела прямо мне в глаза:

— Не узнаете меня, государь? Так заходите в комнату, рассмотрите хорошенько. — Помню, я вскрикнул и собрался было сбежать вниз, но она уже сорвала с меня кошель с деньгами. — Не убегайте от меня, государь, я не привидение. Пойдемте, — позвала она, — позвольте услужить вам, как я делала это в великом дворце Се, а денег я с вас не возьму ни гроша.

Это была Хуэйфэй. Та самая Хуэйфэй, что являлась мне в моих грезах.

— Я узнала вас, когда вы еще брели там, внизу, но не поверила своим глазам. Я подумала: если он поднимется наверх, значит, это вы, мой государь, а если пройдет мимо, значит, просто какой-то напоминающий вас прохожий. Но вы действительно поднялись, и теперь я уверена, что мой вчерашний сон оказался вещим. Вы, государь, в «Чарующем Фениксе».

— Этого не может быть, это какой-то кошмарный сон. — Я заключил Хуэйфэй — а теперь проститутку — в объятия и громко разрыдался. Хотелось что-то сказать, но горло сжала невыносимая печаль, и мне не удалось вымолвить ни слова. Хуэйфэй снова и снова вытирала мне слезы шелковым платком. Она не плакала, а появившаяся в уголках губ еле заметная улыбка повергла меня в смятение.