— Ты не будешь есть Tatar? — удивился Хойкен.

— У меня пропал аппетит, — ответил Кристоф.

— Дай его мне, — сказала Урсула. — К счастью, я ничего не заказала.

— Ты получишь его, если выпьешь со мной вина, — произнес Хойкен. — Было бы просто стыдно такую изысканную еду портить водой из графина.

Она посмотрела на него и улыбнулась. Урсула улыбнулась первый раз с тех пор, как зашла сюда. Они обсудили все тяжелые темы, можно и расслабиться. Если она согласится и действительно выпьет красного вина, может быть, вечер еще будет не совсем пропащий. Только с Кристофом будет тяжело. Вот он сидит, задумчивый и оглушенный.

Хойкен взял карту, открыл ее и начал просматривать страницы красных вин.

— Я посоветовал бы вам «Charmes-Chambertin» из Бургундии, — заметил патрон, который вдруг снова появился возле них.

— Хорошо, так мы и сделаем, возьмем это, — согласился Хойкен. — Принесите, пожалуйста, три бокала и уберите наконец эту ужасную воду.

Урсула улыбалась и молчала, и Хойкен подумал, что такого почти не бывало, чтобы она молчала, соглашаясь.

Они расстались у входа в ресторан сразу после полуночи. Сестра в своей черной накидке села с Кристофом в такси, а Хойкен пошел пешком в отель. Утром они уедут. Урсула — после того, как навестит отца в клинике, а Кристоф — рано, около шести, чтобы в девять уже появиться в своем издательстве в Штуттгарте. Втроем они осушили бутылку «Chambertin». От выпитого вина Хойкену казалось, что он парит над землей на воздушной подушке. Приятное чувство — эта легкость, кажется, откуда-то с небес протянулась чья-то рука. Рука, всегда готовая помочь.

Под конец вечера Урсула по-настоящему разговорилась, блистая тем шармом, о котором так растроганно говорили ее старые авторы. Может же она быть умницей? Да конечно же может. Когда она хочет, то откупоривает чувства своих старых авторов, как флакон с благородными, прекрасными духами, и тогда на свет появляется новый сборник стихов. «На чужбине».

Хойкен шел по северной части города и удивлялся, что в такое позднее время на улице полно народа. Ночью люди жили совсем другой жизнью. Георг вспомнил, что в издательстве есть много сотрудников, которые до двух-трех часов ночи где-то развлекаются, а потом появляются на работе около девяти с восковой бледностью, которую до обеда пытаются убрать с лица при помощи кофе.

Двери турецких закусочных были широко открыты, над жаровнями, как будто отражение огня, мерцал слепящий неоновый свет. Внутри стояли старые турки и беседовали между собой. Многие ели что-то, держа еду в руках. Если бы Хойкен только что не съел теплый шоколад с ванилью, то позволил бы себе что-нибудь турецкое. Еда в «Le Moineau» была очень вкусной, но совершенно не такой, как в других ресторанах. Хойкену постоянно казалось, что он только пробует. Как на детском дне рождения, когда детям завязывают глаза и они должны угадать, что едят. «М-м-м, вкусно, но я не знаю, что это… Сейчас попробую еще раз…» Что-то в этом духе. Порции были такие маленькие, что годились только для пробы и, попав на язык, тут же таяли во рту. Потом следовал озадаченный взгляд. Что я только что съел? Что это было? Кухня в «Le Moineau» в общем неплохая, только нужно знать, что они кладут в блюда. Сидишь там, как младенец, а патрон кормит тебя с ложечки: «Ну, еще кусочек, мой хороший, пока ты наконец не поймешь, что этот восхитительно легкий вкус с душком исходит от свиной ноги». Что? От свиной ноги? Так вот почему вы так упаковали ее в Taco! Да, это тайна, эта свиная нога в виде Тасо. Это введет в заблуждение любого гурмана. И это тоже интересно и даже поучительно. Вот именно — поучительно, вот, правильное слово наконец найдено. «Haute Cuisine» — это нечто поучительное, ничего менторского, только поучительное. В Германии следует четко разделять эти два понятия. Он должен это записать, чтобы при случае вставить в разговоре. Наверняка Кристоф заранее продумал свои теории и убедительные утверждения, которые на слух воспринимаются как умные афоризмы молодого Канетти. Вот еще тип, который в двадцать лет уже тянул на Нобелевскую премию и позже действительно получил ее. По сей день не понятно, за что. Три тома мемуаров, которые пишут только тогда, когда ничего другого не приходит в голову. А перед этим? Что было перед этим?

Эти места с их турецкими киосками, закусочными и шикарными ресторанами, собственно говоря, тоже являются территорией, как говорит Кристоф. Возможно, было бы неплохо выпустить о ней маленькую карманную книжку. Указать в ней все рестораны, часы работы каждого киоска и добавить к этому беседы с жителями, их истории, их жизнь. «Как я, будучи отцом большого турецкого семейства, обеспечиваю своих родных». Что-нибудь в таком роде, неплохая идея. Определенно, этим людям есть что рассказать. Удивительные истории о том, как бабушка плела корзины где-то в Анталии и таким образом зарабатывала на жизнь, а отец перетащил всю семью в Кёльн и неплохо получал на «Форде». У двух его сыновей собственные рестораны, а третий, гений в работе с недвижимостью, купил здесь половину земельных участков. Десять внуков, один уже баллотируется от партии «зеленых», ни один из них больше не верит в Аллаха, в то время как отец упорно пьет только турецкий чай и еще ни разу не прикоснулся к настоящему кёльнскому пиву.

Хорошая идея, эти территории. В сущности, этим он обязан Кристофу. Идею можно расширить и выпустить целую серию таких книг. Серия карманных книг о кёльнских кварталах, каждый из которых имеет свое лицо, свою гордость, свою культуру, как сказал бы внук того турка. В голове у Хойкена уже вертелись названия книг, он думал обо всех этих ресторанах, историях и культурах. Однако нужно найти хорошего составителя книг, надежного, живого, цепкого, который держал бы отряд своих информаторов в кулаке. Петер Файль подойдет для этого идеально. Итак, решено. Файль. Хойкен придумает, как сделать это предложение привлекательным для Петера.

Башни собора были видны почти все время. Они возвышались над крышами домов и иногда выныривали на заднем плане прямых рядов улиц, как два громадных темных пальца, которые оповещают: «Я здесь!». Генрих Белль как-то сказал, что эти башни не дают ему покоя. Подумать только, какую чепуху он иногда говорил. Красивый, мелодичный звон колоколов доводил его до транса. На самом деле башни собора были просто ориентиром, который был виден из любого уголка Кёльна, предшественником телевышки, если угодно. В них не было ничего священного или сверхъестественного. У них было разумное предназначение, и по поводу этого Георг с удовольствием поспорил бы с Беллем.

Сейчас Хойкен стоял перед тремя главными порталами собора. Все нижние скульптуры поблескивали в золотом сиянии прожекторов, на их фоне темным серебром выделялась ажурная резьба. Георг подошел ближе и остановился, рассматривая множество маленьких фигур. Днем они прятались в темноте, и только сейчас их можно как следует рассмотреть. Нужно сфотографировать каждую в отдельности с близкого расстояния. Можно сделать целый том с сотнями этих шедевров, на которых отдыхает глаз, — большая процессия, густой толпой плывущая через стрельчатые арки. В придачу можно рассказать историю этих прекрасных и выразительных творений, которые, кажется, только того и ждут, чтобы сбросить с себя покров тайны. Прочь из ваших укрытий, прочь из ваших камер и склепов! Итак, портал — это тоже территория, почему он раньше сам до этого не додумался? Чтобы разбудить этот мрачный, уставший от столетий камень, нужен хороший рассказчик, и не искусствовед, как Хойкен полагал раньше. Целый собор как отдельный квартал города, как маленький замкнутый мир со своими прекрасными и грустными историями — вот что это такое.