Спустя десять минут к дому подъехал на мотоцикле Федор Широков.

— Ну, что случилось? — ласково спросил он, когда зареванный, с опухшим лицом Сашенька открыл ему дверь.

— Этот гад нам изменяет! — взвизгнул тот и отступил в глубь квартиры, приглашая друга войти. — У него кто-то есть или он думает о том, чтобы завести кого-то кроме нас. Я не переживу этого, Федя! Я его люблю. А он влюбился в кого-то другого.

— Ну, перестань. — Федя ласково обнял сотрясаемого нервной дрожью Сашеньку и прижал его голову к своей груди. — Перестань плакать, слышишь! Поверь мне, что никого он не заведет. Я об этом позабочусь. Не плачь. У тебя ведь есть я, а я никогда и никому не дам тебя в обиду. Просто порву любого, кто посмеет стать причиной твоих слез. Кстати, а ты знаешь, в кого именно он влюблен?

Когда он смотрел на эту женщину, у него останавливалось дыхание и холодело где-то в районе позвоночника. Воронов совершенно точно знал, что никогда до этого ни одна женщина не вызывала в нем подобных эмоций. Даже Тома, которую он когда-то сдуру позвал под венец.

Она напоминала ему сливочный пломбир. Холодный, сладкий, с оставляемым на онемевших губах вкусом жирных сливок, восхитительный пломбир, покупка которого в детстве воспринималась как неожиданное и оттого еще более острое счастье.

Глядя на тяжелый узел светлых волос на затылке, серые глаза, быструю, но при этом томную негу движений, он ощущал изрядно забытый за давностью лет вкус пломбира и ничего не мог с этим поделать.

Она очень ему нравилась, и он понимал, что в этом внезапном чувстве кроется его шанс на спасение, на возврат к нормальной жизни, о которой он уже даже и не мечтал. По привычке никогда не врать самому себе он понимал, что просто не будет. Слишком разные они были, как выходцы их двух параллельных миров, которым не дано пересечься во вселенной. А вот поди ж ты, пересеклись.

Она была успешной бизнесвумен, и он знал, что гордость никогда не позволит ему сесть ей на шею. Жить в ее двухэтажной квартире, ездить на заграничное море, к которому она наверняка привыкла, пить дорогой алкоголь, не демонстративно, а, наоборот, очень органично стоящий в стеклянном шкафчике в ее огромной кухне.

И отобрать эту ее с таким трудом завоеванную финансовую свободу он тоже не мог. Переселить в пыльную и затхлую мамину трешку, заставить существовать на более чем скромную зарплату кинолога и редкие допзаработки, на которые теперь было жаль тратить время, отрывая его от общения с ней.

Он знал, что все как-то утрясется. Не бывает непреодолимых обстоятельств, бывают трудные решения, и он был готов к этим решениям, понимая, что горы свернет, чтобы быть рядом с ней. Лишь бы она этого захотела.

Вот как раз в этом и таилась главная трудность. Он не был уверен, что нужен ей. Со всем его грязным и мрачным прошлым, кошмарами по ночам, глухой тоской по ушедшим. А еще он знал, что должен предложить ей то, что никак не может предложить женщине влюбленный в нее мужчина. И понимал, что перестанет уважать себя, если не предложит.

Он должен был нейтрализовать митинского маньяка. Без этого о возвращении к нормальной жизни, в которой рядом находилась бы любимая женщина, ее сын и собака, а может быть, если бог так распорядится, то и еще один ребенок, не могло быть и речи. Он и так слишком долго уклонялся от своей священной обязанности — отомстить убийце сына.

Если бы не эта его медлительность, вызванная непростительной слабостью, возможно, еще трех жертв удалось бы избежать. И с этим грузом ему предстоит жить всю оставшуюся жизнь. Но сейчас он должен отдать долги, заплатить по всем счетам, и для этого ему нужно, чтобы Леля, его Леля, за слезинку которой он готов отдать жизнь, разрешила использовать своего единственного сына в качестве живой мишени, приманки, на которую должен клюнуть и обязательно клюнет убийца.

Собственно, именно в этом — в намерении ловить убийцу на живца — и заключался план Дмитрия Воронова. Он знал, что между жертвами маньяка и директором лицея Александром Гоголиным существует какая-то связь. Он знал, что Максим Молодцов — единственный, кто сейчас по какой-то неведомой Воронову причине вызвал интерес у Гоголина, а потому не мог не интересовать и убийцу.

— Ты с ума сошел! — сказал ему Бунин, когда он поделился с ним своей идеей. — Я тебе запрещаю даже думать об этом! Ты же опер, должен понимать, насколько это опасно. Да и Лелька ни за что не согласится. Она самая сумасшедшая мать из всех, кого я знаю.

— Если она не согласится, то мы его не возьмем, — тихо ответил Дмитрий. — Он опять затаится, на год или на два. А мы все это время будем тратить силы на то, чтобы держать Максима подальше от Митинского пустыря. Ведь все это время ему будет грозить опасность.

— Если вам дорога жизнь, держитесь подальше от торфяных болот, — пробормотал Бунин. — Как-то невольно вспоминается «Собака Баскервилей». Дим, я ведь все понимаю, но мне такую операцию никогда не согласуют. Ловить преступника на живца, которым является семнадцатилетний парнишка! Да мне голову оторвут и скажут, что так и было! Да и Лелька… Она скорее в другой город переедет, чтобы сына от опасности уберечь.

Воронов представил, что Лелька уезжает в другой город, и промелькнувшая в голове картина ему решительно не понравилась.

— Не знаю я, — упрямо буркнул он. — На мой взгляд, это единственный шанс.

— И думать не смей. — Бунин предостерегающе поднял вверх указательный палец. — Ты слышишь меня, Дима? Даже не вздумай заниматься самодеятельностью! Случись что, ты себе никогда в жизни этого не простишь.

— Вот именно, — непонятно ответил Дмитрий и перевел разговор на хоккей.

— Если что-то случится, я никогда себе этого не прощу. — Лелька в ужасе смотрела на Дмитрия, прижав ладони к пылающим щекам. — Митя, да как ты можешь мне такое предлагать?! У меня же, кроме Максима, нет никого…

— Именно поэтому я тебе и смею предлагать такое, — ответил он. — Леля, я не знаю, почему Гоголин из огромного числа юношей, которые учатся в лицее, выбрал именно Максима, но это и неважно. Из-за этой избранности Максиму угрожает реальная опасность. И она будет ему угрожать до тех пор, пока мы не обезвредим эту сволочь.

— Господи, за что! — В голосе Лельки послышались слезы. — Ну почему именно мой сын?

— А почему мой? — спросил Дмитрий очень тихо, но Лелька все-таки расслышала.

— Что именно ты предлагаешь? — спросила она, пытаясь уложить кольцами змею ужаса, прочно поселившуюся у нее в животе.

— Я предлагаю, чтобы ты позвонила Гоголину и сказала, что после победы Макса на олимпиаде поняла, что во время вашего разговора на вокзале была не права, и твоего сына действительно ждет большое будущее. И ты хочешь, чтобы Гоголин и дальше занимался с Максимом, тем более что уже в апреле состоится международная олимпиада, а к ней нужно готовиться всерьез. Ты извинишься перед ним и попросишь, чтобы уважаемый Александр Васильевич открыл твоему мальчику дорогу в науке. Я думаю, он обрадуется и тут же назначит Максиму дополнительные занятия.