— Сегодня Ньёрд принял много славных викингов, и души их отправились в Вальгаллу. Тебя уже не осудят боги, но Гарда-конунг и я рядом, потому прошу тебя думать днём сегодняшним.

— Уступи, Олавсон, — Стейнар-кормщик, ходивший в походы ещё с Олавом-ярлом и пользовавшийся беспрекословным уважением, строго смотрел на Кальва, понимая, что тот согласен уже, лишь набивает цену уступаемому слову.

— Если не хочешь подарить жизнь мне, возьми в свой хирд моих воинов, сын упландского ярла, — сказал Турин. — Среди них много йомсвикингов, и они пойдут куда угодно за хорошим вождём.

Здесь оживился Ивар. Он был не против пополнить истаявшую дружину пусть даже бывшими, но доблестно сражавшимися врагами, если только они принесут клятву на верность. В землях Северных стран, славянских и саксонских, принесший клятву должен был свято соблюдать её. Клятвопреступление считалось худшим из преступлений, и поэтому ещё долго не приживётся здесь ромейский и иудейский обычай клятвообмана. Кальв, посветлевший лицом от пришедшей мысли, обозначил условия, не роняющие его и брата самолюбия:

— Я подарю жизнь всем борнхольмцам, кто-нибудь из них скажет добрую вису о произошедшей битве.

Возразить здесь было нечего. Даже Турин согласился, что мудрее решение придумать трудно. Борнхольмцы оживились, заговорили в голос, стали кого-то выискивать. Упландцы их подзуживали:

— Если среди вас умной головы не найдётся, то мы поступим верно, срубив их вам!

— Если среди моих людей не найдётся достойного скальда, то я сам помогу их казнить, — ответил Турин.

Борнхольмцы тянули недолго — коли нити, которую выпряли норны, суждено быть оборванной, то продлевать жизнь на миг не имеет смысла. Скальд говорил громко, и было видно, что ему не впервые рассказывать висы.

Клич Одина стали[152]

Пришёл к нам дорогой форели[153]

И Бальдров меча[154]с Упланда

Хоробрых с собою привёл.

Сошлись в пляске тарчей[155]

Драккары упландцев и наших.

Море поглотило

Много друзей брани[156],

Но удачи больше

Было у упландцев.

Слава наша меркнет,

Их яростью гасима.

Норны ждут решенья

Игга стрел[157]сегодня.

Вису одобрили. Только Кальв, сам любивший складывать висы, молвил:

— Я слыхал гораздо лучшие висы и сам сказал бы не хуже, но я устал, и голова кружится. И я сдержу своё слово, если не против мой брат.

Все посмотрели на Ивара, что продолжал опираться на свой топор. Ивар кивнул, прикидывая про себя: сколько викингов из пленных он может переманить в дружину. Турин просветлевшим, обретшим уверенность взором взглянул в лицо Владимиру:

— Куда отправляемся, князь?

— На Волин.

— Добро. Ты не пожалеешь, что взял меня, — сказал Турин.

Эгир ворочался на морском дне, просыпаясь; волны сильнее раскачивали корабли; небо хмурилось, и нельзя было угадать, какое сейчас время дня. Волин показался издали Владимиру приземистым и мрачным и никак не больше Новгорода. Когда подошли ближе и устье Одры открылось широким горлом, стали видны корабли на причалах: большие боевые и пузатые купеческие. Берег был засеян торговыми рядками, амбарами и лабазами. На вымолах, расположенных на берегу устья, сновали люди. С башен деревянной крепостной стены заметили белые щиты на кораблях сыновей ярла и конунгов, потому прясла[158]стены грозно безмолвствовали.

Причаливались долго: на кораблях не хватало людей. Из борнхольмцев с упландцами пошли четырнадцать человек. Их на захваченные драккары не хватило. Когда выволокли на берег все корабли, драккар, на котором Ивар поставил хёвдингом борнхольмца Флоси Занозу, начало сносить течением. Викинги, по грудь в воде, ругаясь, забрасывали пеньковые верёвки на борт корабля Флоси. Тащили едва ли не всем войском. Вытащили, кричали Занозе:

— Флоси сухой остался, Ран возьми тебя! Костёр тебе разводить!

— Хорошо, до бури успели, гляньте, как накатывает!

— Шатры ставьте, успеете наболтаться! — прикрикнул на викингов Ивар. Олав послал людей в торговые ряды купить дров, ибо сказывали, что деревья около города без княжьего дозволения рубить нельзя. Викинги растянули шатры прямо над палубой кораблей — благо места хватало. Вскоре застучал дождь по толстой ткани. На словенской лодье чиркали кресала, поджигая масляные лампады. Турин, рана которого начинала гноиться, кряхтя, устраивал больную ногу. Проверил, под рукой ли костыль, сказал в темноту:

— Не боитесь молодцев одних в город пускать?

— Здесь княжий мир[159]не объявлен для торговых гостей? — недоверчиво поинтересовался Владимир.

Турин, ёрзая спиной, удовлетворённо запыхтел — удобно устроился, молвил:

— Мне пятый десяток пошёл, но меч крепко держу в своей деснице, и я до сих пор чувствую себя сильным, как в молодости. Может, менее ловким стал. Но и более тихим. Когда я заходил в город после похода, то обязательно пропускал чарку мёда или пива, и меня тянуло до баб и в драку. Бывало, и убивал кого-нибудь. Молодцы прогуливали добычу, а я только виры успевал платить. Воеводы частенько вязали меня, хмельного, чтобы я шкод не натворил.

Турин заулыбался, вспоминая молодые годы. Снаружи сквозь завесу воды послышались голоса — звали Владимира. Оказалось, что пришли люди князя Бурислава брать лодейное. Ивар с Кальвом никак не могли договориться: лютичи[160]просили серебром, которого пока было мало. К Владимиру с сыновьями ярла вскоре присоединился Олав. Обе стороны, несмотря на вотолы и опущенные видлоги[161], вымокли насквозь, не уступая друг дружке. Гости нехотя уступили, когда княжеский тиун начал не на шутку злиться. Как раз к этому времени вернулись посланные в город. Вымокшие и довольные: с возом дров они раздобыли ещё и пива. Ближе к сумеркам стихия утихла, на берегу викинги развели костры, ели и пили до одури. Подходили к веселью ещё какие-то гости из Дании, знакомились, поднимали за здравие полные роги. Нашлись гудки и арфа, плясали до глубокой ночи. Те, кто не смог залезть на корабль, валились прямо на берегу. Конунги с сыновьями ярла, Торгислем и Хвостом, держали себя, присматривая за гуляющими викингами, дабы не потащило их в город творить разные шкоды. Впрочем, Хвост не выдержал и к полуночи, упившись и наплясавшись, полез на корабль спать.