На этот раз Канидия убивает ребёнка. Гораций описывает, как она грызёт ногти своими жуткими зубками, а в её нечёсаных волосах вьются ядовитые змеи: весь вид ведьмы должен вызывать отвращение. Вместе со своими приспешницами Саганой, Фолией и Вейей она готовит любовное зелье. Для этого женщины вырывают яму и закапывают мальчика по пояс, оставляя его медленно умирать от голода. Ведьмы у Горация такие злые, что они ставят рядом с головой мальчика кушанья, чтобы он их видел, но не мог до них дотянуться. Когда мальчик, наконец, испускает дух, женщины выкапывают его и смешивают его печень и костный мозг с корнями фиг, листьями кипариса, яйцами, кровью жабы, перьями филинов, какими-то испанскими травами (шафраном?) и костями, отнятыми у бродячей собаки. Из всего этого и варится любовное зелье[181]. Канидия, её подруги и само их варево – образы гротескные и омерзительные.

Самое интересное здесь, на мой взгляд, то, что приворотное зелье описано не как глупости для дурочек, а как жуткая и могущественная магия. Если угодно, магия Гэндальфа, а не какого-нибудь Гарри Поттера (простите). То же самое подчёркивается и в следующем стихотворении о Канидии, где она грозится с помощью заклинаний продлить Горацию жизнь, чтобы мучить его вечно (понимаете, почему людям казалось, что на самом деле она – его бывшая?). Чтобы доказать, что она в силах это сделать, Канидия хвастается, что может заставить двигаться восковые куклы, спрятать луну, оживить мертвецов и приготовить действенное любовное зелье[182]. Ведьма не бросает слов на ветер: с помощью заклинаний она может менять мир и подчинять волю людей своего удовольствия ради.

Изначально Гораций придумал Канидию для своей первой книги сатир, точнее, для сатиры, написанной от имени статуи Приапа, стоящей на Эквилинском холме, там, где хоронили бедных людей. Приап жалуется, что Эксвилин наводнили колдуньи вроде Канидии, шастающие повсюду босиком в крайне неопрятном виде, собирающие по ночам травы, а затем «ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков»[183]. Канидия и её подруга Сагана, обе бледные и грязные, выкапывают яму и приносят в жертву ягнёнка, разрывая его зубами и наполняя яму его кровью. Это типичная для античных эпосов некромантия. У Гомера подобным занимается Одиссей, чтобы пообщаться с мёртвыми. Но Одиссей пошёл на это в исключительных, в буквальном смысле эпических обстоятельствах, к тому же он был греком, то есть по определению – странноватым чужаком. Мысль о том, что чем-то подобным занимаются римляне, казалась отталкивающей. Жертвоприношение, совершённое ночью на кладбище без специальных приспособления, не могло вызвать ничего, кроме отвращения. Магия Канидии – нечто нецивилизованное и аморальное, полная противоположность естественной и научной медицины Плиния или Катона. Это «восточная дикость».

В общем, вот о чём мы должны думать, когда читаем у Тацита, что в доме Германика обнаружили таблички с проклятиями и части мёртвых тел, а виновата во всём была женщина с востока, Мартина. Тацит хочет сказать, что затевалось варварство. Он хочет сказать, что Пизон и его жена Планцина – а если брать шире, и сам император Тиберий – до того опустились, что использовали отвратительную, тайную, чужеземную женскую магию, чтобы избавиться от Германика. Бедняга умер в Сирии в возрасте 34 лет. У него осталось шестеро детей. Светоний тоже считает, что без магии ядов здесь не обошлось, и в качестве доказательства сообщает, что сердце Германика не сгорело на погребальном костре. Тело умершего превратилось в прах, а сердце осталось невредимым, потому что оно было наполнено ядом: лишнее свидетельство того, что римляне не видели никакой разницы между отравлением и магией[184].

Смерть Германика шокировала римских граждан, которые его обожали. Это было похоже на смерть принцессы Дианы, с той разницей, что римляне знали, кого винить в случившемся, и намеревались привлечь этих людей к ответственности. Официальное обвинение против Пизона и Планцины выдвинули Фульциний Трион и друзья Германика. Пизона, Планцину и Мартину вызвали в Рим. Процесс века вот-вот должен был начаться, но, увы, Мартина до него не дожила. Её обнаружили мёртвой, едва корабль достиг Брундизия (нынешний Бриндизи). Тацит пишет, что смерть Мартины не была похожа на самоубийство, но в её убранных узлом волосах обнаружили припрятанный яд. Многие считали, что с ней расправился Пизон. О нём говорил весь город, стоило ему моргнуть глазом, как все вокруг начинали сплетничать. Когда начался процесс, его обвинили в попытке развязать гражданскую войну и в том, что он погубил Германика «чарами и отравой»[185].

Речи обвинителей Пизона, которые пересказывает Тацит, мягко говоря, не принадлежат к числу наиболее выдающихся римских судебных речей. Обвинители, не предъявляя никаких доказательств, утверждали, что Пизон на пиру у Германика своими руками подсыпал ему в еду отраву. В момент, когда вокруг было очень много народу, а Германик, по идее, должен был смотреть в свою тарелку. Нелепое обвинение – даже Тацит отнёсся к нему презрительно – и, кстати, при чём здесь фрагменты человеческих тел и таблички с проклятиями? Но сенат и народ Рима склонны были согласиться с обвинителями, потому что отказывались верить, что их обожаемый принц мог умереть от чего-то столь банального и бессмысленного, как внезапная лихорадка. Сенат уже собирался казнить Пизона, а простые римляне пытались сбросить его статуи с лестницы, которая вела с Капитолия на Римский форум. Остановить их смогли только солдаты. Город был готов к обвинительному приговору для Пизона и Планцины. Со своей стороны Пизон предложил допросить под пытками его рабов, утверждая, что они будут свидетельствовать о его невиновности, но сенату не нужны были свидетельства, из-за которых признать его виновным стало бы труднее. Было очевидно, что Пизону и Планцине не поздоровится. Однако у Планцины в рукаве имелся козырь. Она была подругой Августы, то есть Ливии, матери Тиберия, а Тиберий, как мы помним из истории Ургулании, склонен был исполнять просьбы своей матери. Ливия добилась того, что Планцина была прощена, и та начала понемногу отдаляться от мужа. Сам же Пизон после очередного публичного заседания, в ходе которого он подвергся новым нападкам, а Тиберий по-прежнему играл роль безучастного наблюдателя, решился на отчаянный шаг. Он отправился домой, заперся в спальне и пронзил себе горло мечом. Таким образом он спас себя от участи осуждённого предателя и убийцы – убийцы трусливого, женоподобного, убивавшего с помощью тайных ядов и варварской магии, а не благородного меча.

Ещё долго ходили слухи о том, что Пизон на самом деле не совершал самоубийства, а погиб от руки человека, посланного императором, чтобы помешать обвиняемому в последний момент предъявить в суде письмо, в котором Тиберий велел ему расправиться с Германиком. Это был бы поворот, достойный третьего акта какой-нибудь серии «Перри Мейсона»[186]: Тиберий с холодным, не выдающим никаких эмоций лицом наблюдает за тем, как Пизон начинает давать показания; Пизон молча, стоически сносит все нападки и насмешки своих врагов (всех присутствующих); вдруг он разворачивает письмо и принимается читать; толпа тут же умолкает; Тиберий в ужасе таращится на Пизона, а тот публично обвиняет императора в убийстве (приёмного) сына и, оправданный, под рёв толпы покидает зал заседаний. Если бы речь шла о телефильме, вышло бы именно так. Но увы, перед нами не фильм, а история Рима, написанная Тацитом, большим любителем мутить воду, и приходится довольствоваться его домыслами о том, что могло произойти, если бы Пизон не испустил дух на полу своей спальни.