Миссионеры «заметили, что никогда не преуспеют в обращении [туземцев], если, прежде чем сделать их христианами, не сделают их людьми. Необходимо сделать индейцев оседлыми и привести их к нашим обычаям и законам». Так в начале XVII века описывал проблемы католической проповеди коренным жителям Канады Самюэль де Шамплен, основатель и глава первой французской колонии в Канаде, располагавшейся на территории современного Квебека[185]. Сказано грубо и, конечно, в сугубо колониальном духе. Индейцев и правда нередко прямо или косвенно принуждали к оседлой жизни и сельскому хозяйству.

Однако, может быть, в словах де Шамплена есть зерно истины? Конечно, не в том смысле, что индейцы не были людьми, а в том, что земледелие может быть залогом христианства. Нельзя ли допустить, что наши религиозные убеждения определены растениями, а наши ценности – прирученными нами животными?

Звучит парадоксально, и, конечно, прямо так сказать нельзя. Однако до определенной степени влияние сельского хозяйства на этику и религию действительно возможно. Вспомним героев прошлых глав: койсанов, австралийцев, индейцев. Сплошь и рядом они не понимали очень простых для европейца концепций, привнесенных в нашу жизнь земледелием или скотоводством. Именно сельское хозяйство сыграло ключевую роль в формировании патриархального общества, в котором мужчина, защитник урожая, оказывается важнее женщины – а в мире охотников и собирателей это далеко не столь очевидно. Заповедь «Не укради» для койсана или австралийского аборигена зачастую лишена смысла. Красть все равно нечего, добыча делится поровну, а копье у каждого свое. Если инуит находил во время охоты ловушку, которую явно никто давно не проверял, он мог забрать пойманную в нее добычу, но при одном условии: отныне он должен быть следить за этой ловушкой, чинить ее и оберегать. Когда кто-то забивал кита, части его получали не только удачливые охотники, но и все, кто участвовал в разделке туши. Собственность не имела для этих культур принципиального значения – важнее были обмен и поддержание связей. Вспомним об обряде потлач, в ходе которого индейцы северо-запада США раздавали свое не такое уж большое по нашим современным меркам имущество. Отдать, а не взять – вот что было для них важно.

Конечно, легко впасть в идеализацию. «Отдать, а не взять» – это созвучно современной критике нашего общественного устройства, нашей жажды обладать; пользуясь словами Фромма, иметь, а не быть. Но дело вовсе не в том, что индейцы, австралийские аборигены или койсаны были нравственнее нас: в XXI веке напрасно было бы рассуждать о «благородных дикарях». Дело в том, что сама их жизнь была устроена совершенно иначе. Земледелец (а в глобальном смысле даже те из нас, кто никогда не собирал огурцов на бабушкином огороде, все равно земледельцы) обречен оперировать категориями собственности. Ты много работал, засевая поле, и тебе досадно, что кто-то соберет урожай с него, а тебе не достанется ни зернышка. Ты бережешь собранное тобой в поте лица зерно, потому что только оно даст тебе, твоим близким и детям возможность дожить до следующего урожая. И если вор полезет в твой амбар, тебе придется урожай защищать. Потлач неуместен в обществе, где еда добывается не каждый день на охоте, а раз в году во время сбора урожая, о котором нужно постоянно заботиться. Для охотников и собирателей готовность делиться – не добродетель, а неизбежность. Ты поймал оленя, а твой товарищ – нет. Можно, конечно, ничего ему не давать, вот только не съеденный тобой остаток оленя все равно испортится, а завтра, когда духи окажутся милостивы к товарищу, а не к тебе, дело обернется скверно. В обществе крестьян, отдавая часть своего урожая, ты отнимаешь у себя невосполнимый ресурс. И потому готовность подать милостыню, разделить с ближним ужин или накормить сироту воспринимается как особая духовная заслуга.

Ничейная земля становится моей, нашей, принадлежащей общине, и никто другой не имеет права на ней селиться. Озеро превращается в собственность города, и чужаки не должны ловить в нем рыбу. Лес – во владения короны, и лесник имеет право вешать местных Робин Гудов за охоту на оленей, которые принадлежат королю. Земля, наполненная духами и плодоносившая как ей вздумается, становится теперь человеческой собственностью и родит согласно сельскохозяйственному календарю.

Кочевья, необходимые в равной степени и пешему койсану, и конному сиу, теперь становятся не нужны (если только сообщество не становится скотоводческим – тогда они могут сохраниться). Община привязывается к конкретному участку земли, который если и меняется, то довольно редко. Сверхъестественные силы – к земле и общине. Может быть, так и появились полисные боги, все эти Афины, защищающие Афины, и Аполлоны, оберегающие Дельфы? А из них позже развились католические и православные святые вроде московского Георгия Победоносца или парижского святого Дионисия. Тогда выходит, что пшеница сделала нас если не христианами, то во всяком случае политеистами – и уж по меньшей мере вбила в наши головы «не укради» и, более того, «не желай чужого дома, не желай чужой жены, чужих рабов и рабынь, чужих быков и ослов – ничего чужого». Да, жена земледельца стала его собственностью наравне с ослом и неизбежными рабами, которые очень пригодятся в поле, а вот койсану или австралийскому аборигену не слишком нужны. Не бывает революций, от которых выигрывают все, и неолитическая – не исключение.

Конечно, полностью сводить возникновение привычных нам религий к сельскому хозяйству было бы наивно: этакое упрощенное повторение марксистской идеи о том, что базис производственных отношений влияет на надстройку – культуру. Нельзя игнорировать и множество других причин, социальных и индивидуальных, связанных с человеческой психологией, с мечтами, мыслями и чувствами. И все же окружающая среда свою роль в этом сыграла: без злаков мы жили бы в австралийском мире снов, а не в материальном и хронологически организованном мире земледельцев – христиан, индуистов или синтоистов.

Сейчас, когда со времени неолитической революции прошли тысячи лет и все крупные религии мира сформировались в условиях сельского хозяйства, зачастую очень непросто понять, как они влияют на природу и как природа влияет на них, – очень уж тесно все взаимосвязано. Подчас для того, чтобы проследить эти связи, нужна катастрофа, какой-то сбой, проявляющий то, на что никто раньше не обращал внимания. Один из таких случаев произошел в последние десятилетия в западной Индии.

История эта началась еще в 1990-е годы с необъяснимого феномена: начали вымирать сразу несколько индийских птиц – бенгальский и тонкоклювый грифы и индийский сип. Конечно, вымиранием животных в наши дни никого не удивишь, однако скорость, с которой это происходило, явно требовала какого-то объяснения. В начале 2000-х годов пакистанские ученые все-таки смогли разгадать загадку. Оказалось, что грифы умирали от того, что в их организме накапливался диклофенак – препарат, который массово использовался в Индии для лечения скота. Грифы, как известно, падальщики, так что они ели умерших от болезней животных, а заодно наедались и диклофенака[186]. И умирали.