Таким образом, он каждый день восемь часов, с девяти до пяти, проводил на службе, исполняя свои обязанности не как специалист по французской литературе, а просто как общительный человек, получающий удовольствие от встреч с самыми разными людьми…

Когда Хидэко получила от Накамуры предложение выйти за него замуж, она была на седьмом небе от счастья, но, стыдясь своего ничтожества в сравнении с его выдающимися человеческими качествами, никак не могла решиться. Она страдала молча, но когда Накамура вновь потребовал дать ответ, она вспомнила о том, как моя жена в свое время решила, отбросив свои интересы, стать мне опорой, в результате чего у нас сложился счастливый брак, и с мыслью во всем походить на нее дала согласие. После этого она с Фуми навестила меня, чтобы выразить благодарность моей супруге, и пригласила нас на свадьбу, сказав, что вместо официального банкета они собирают близких людей в новом доме в Сибуе на скромную вечеринку по случаю новоселья.

Как я уже писал, это было приблизительно через три месяца после кончины моей жены. До сих пор у меня ноет сердце при воспоминании, как опечалились они, узнав, что ее не стало…

Но у меня в голове не укладывалось, что Хидэко приняла решение выйти замуж за Накамуру, ставя себе идеалом мою жену и вознамерившись брать с нее пример в исполнении своих супружеских обязанностей. И Хидэко и Фуми бывали у меня много раз, но никогда не говорили непосредственно с моей женой. Когда они приходили вдвоем и беседовали со мной с присущей им веселостью и живостью, моя жена, по-простому накрыв на стол, присаживалась у меня за спиной и только слушала, не вступая в разговор. В отсутствие домработницы она встречала их, вела в дом, а когда они уходили, неизменно провожала, но что могла извлечь для себя Хидэко из такого общения, я не мог взять в толк.

Давно это было… После поражения Японии, когда при бомбардировках мы потеряли и дом, и все наше имущество, остались без гроша и единственным средством спасти от голодной смерти четырех дочерей было зарабатывать на жизнь моим пером, я, запершись на втором этаже лачуги в Сэтагая, работал дни и ночи, по многу дней не выходя из дома. В результате я заработал себе астму и болезнь желудка, но ни дня не выпускал пера из руки. Тогда же и жена решила, что ей отныне надлежит жить, как подобает жене батрака, и произвела революцию в своем образе жизни. Прежде мы нанимали несколько слуг, теперь же она, разумеется, делала всю домашнюю работу сама, отказалась от косметики, даже сняла обручальное кольцо и носила самую простую одежду. С эвакуированным имуществом вернулось много дорогой одежды, но она даже не притронулась к ней и без всякого сожаления выменяла на еду. Более того, к моему счастью, я никогда не слышал от нее ни жалоб, ни нытья.

Вскоре моя батрацкая жизнь стала полегче, но жена согласилась с моим планом: «барщину», которую я прежде выплачивал «землевладельцу», откладывать, чтобы иметь возможность удовлетворять запросы наших дочерей: двум старшим, коль они пожелают выйти замуж, обеспечить приданое, а двум младшим, мечтавшим об учебе за границей, я до самого их возвращения высылал деньги на содержание. Все это время жена по своему образу жизни продолжала оставаться женой батрака.

Прошло тринадцать лет со дня окончания войны, мы наконец собрались построить дом на пепелище, и жена выставила условие, подобающее жене батрака. А именно — дом должен быть попроще, вроде тех, что мы видели во Франции, чтобы можно было обойтись без помощи слуг и не делать каждый день уборку. В соответствии с ее желанием и был построен этот небольшой домик в европейском стиле. Но даже став хозяйкой — «мадам» — в этом доме, жена так и осталась женой батрака. Всегда в самой простой одежде, никакой косметики. Конечно, у нее были и кольца, и кое-какие другие драгоценности, но она их не надевала. Кроме того, кем бы ни был посетитель, она встречала его радушно, без различия к званию, стараясь во всем угодить. Мне же ни разу не высказывала не только жалоб и ропота, но и просто того, что было у нее на сердце.

Вероятно, проницательная Хидэко, понаблюдав поведение моей жены — жены батрака, решила, что секрет идеального брака в том и состоит, чтобы женщина, умалив себя, во всем стала опорой мужу, и со спокойной душой вышла замуж за Накамуру.

И вот, выйдя замуж, первое, что она узнала от Накамуры, — это то, что ее взгляд на брак был ошибочен.

Муж поощрял ее исследования в области французской литературы и требовал, чтобы она продолжала читать лекции в университете Т. Поскольку сам Накамура, женившись, ушел из мэрии и занятия французской литературой бросил, он обещал, предоставив в ее распоряжение все свои знания, помогать ей в научной работе и приложить все усилия к тому, чтобы если не он, так она добилась успеха. Разумеется, добавил он, французская литература останется его хобби, поэтому он просит ее рассказывать ему о том новом, что она узнает, сам же он, наконец-то определившись с тем, что ему предназначено совершить в этой жизни, займется творчеством, а посему просил ее быть к нему снисходительным. Что касается семейного бюджета, то он подробно разъяснил ей, что беспокоиться не о чем.

Он рассчитывал на новый дом, построенный на участке, прилегающем к главному дому в Сибуе; Хидэко была как нельзя более довольна: из главного дома приходила экономка, к которой она уже успела привыкнуть, так что она была освобождена от домашних хлопот и могла три раза в неделю ходить на работу в университет.

Если не было дождя, Накамура в десять утра надевал старый пиджак и уходил на прогулку, часа в три возвращался и запирался в кабинете на втором этаже.

Кабинет был просторный. На полках — книги по французской литературе. В глубине — его большой стол, ближе к двери — ее, так что оба могли заниматься в кабинете в любое удобное для себя время. Час за завтраком и три часа за ужином были отведены для непринужденной беседы.

Что ее удивило, так это рояль, стоявший на первом этаже в зале, который служил гостиной, и то, что муж время от времени играл на нем. Как-то вечером, когда они были в гостях у ее матери, он, зная, что теща рисует, попросил показать ему ателье, и когда его туда провели, он заметил висящую на стене у входа скрипку и удивленно спросил:

— Великолепная вещь! Уж не Страдивари ли это? Чья она?

— Моя, — улыбнулась мать.

Он стал ее расспрашивать, и она смущенно призналась, что ее родители были страстными любителями музыки, и она с раннего возраста училась играть на скрипке по методу Судзуки. По просьбе родителей знаменитый иностранный скрипач, приехавший в Японию, давал ей уроки, и при его посредничестве они купили эту знаменитую скрипку. Но после замужества, когда пошли дети, супруг, не терпящий шума, попросил ее, если уж она питает такую склонность к искусству, заняться чем-нибудь, от чего не страдает слух, вот она и переключилась на живопись… Овдовев, она достала несчастную скрипку, но, боясь, что ее пиликанье возмутит дух покойного мужа, повесила ее на стене при входе в ателье, чтобы та могла беззвучно говорить с ней языком музыки…

Рассказ тещи взволновал Накамуру. Вдохновленный, он стал дважды в месяц, по субботам, устраивать в своем доме, в зале с роялем, вечера отдыха, на которые приглашал друзей — любителей музыки, чтобы сообща, веселясь, стряхнуть пыль, накопившуюся в душе. На вечера захаживала и его старшая сестра с мужем, приглашали и супругов Суда, в конце концов и мать Хидэко появилась со своей скрипкой и под его аккомпанемент сыграла сложную пьесу Баха. В тот вечер Хидэко, в студенческие годы вместе с Фуми певшая в хоре по классу церковных гимнов, порадовала гостей, исполнив партию сопрано, но этим дело не закончилось. Теперь она нередко, вернувшись усталая после занятий, упражнялась в пении, и это возвращало ей силы…