В арабском мире ученый был желанным гостем везде, он мог проехать тысячи миль — и в каждом городе его приветствовал султан, бей или эмир; ему преподносили дары, его чествовали, сопровождали, развлекали и, самое главное, — внимательно слушали.

Конечно, кое-где уже появлялись признаки перемен. То тут, то там к власти приходили правители невежественные или жестокие, и интересы их не имели ничего общего с распространением знаний. За блеском мусульманского величия все яснее проглядывали признаки упадка… Но, как бы то ни было, в течение более чем пяти веков именно арабы несли факел цивилизации.

Лихорадочное стремление к открытиям охватило мир; из старых библиотек и книжных лавок растаскивали книги; люди углублялись в неизведанное, ставили опыты, испытывали новое.

Ничего подобного не происходило раньше на памяти людской. Афинские греки думали, рассуждали и спорили, но арабские ученые ставили опыты, испытывали и исследовали, а не только рассуждали. Новые идеи их не пугали, и звезды были близки к ним в пустынях. Их корабли, вместе с китайскими и индийскими, превратили Индийский океан в столь же оживленное место, как и Средиземное море.

Среди других книг я разыскал и прочел «Рассказ о плавании вдоль берегов Эритрейского моря» — путеводитель и лоцию ко всем портам Индийского океана и прилегающих к нему вод; «Худуд аль-Алам» — землеописание и путеводитель, впервые увидевший свет в 982 году; а также труд Шарафа аль-Заман Тахир Марвазиона «Сина, Турки и Индия», написанный в 1120 году.

Вплоть до начала своего великого завоевательного похода арабы жили на дальнем рубеже цивилизации, испытывая её влияние, но мало что принимая из её доктрин. Будучи людьми практичными, они не имели склонности к теоретизированию. Они ввели в науку беспристрастный опыт и точное наблюдение явлений. Жизнь пастухов, кочевников пустыни и мореходов дала им практическое знание звездного неба, из которого развилась научная астрономия.

Арабские суда плавали в Китай, в Малакку, на Суматру, Борнео[11] и Яву. Их вероучение распространялось на островах, о которых в Европе и не слыхивали, а куда приходила их вера, там вслед за ней появлялась и торговля.

Пилигримы, совершавшие хадж — паломничество в Мекку, — приносили с собой путевые заметки, и записи эти помогали развивать географические познания арабов.

В большинстве своем книги в библиотеке имели кожаные переплеты и были переписаны на бумаге хорошего качества вручную такими же копиистами, каким работал я. По размерам они были такими, что ими было удобно пользоваться и носить их с собой.

Создавались различные каталоги и списки имеющихся книг; я часто обращался к одному из них, называемому «Фихрист аль-Надима».

Мы с Гаруном обычно встречались в винной лавке неподалеку от большой мечети. Часто пили финиковое вино, настоянное на листьях кассии — коричного дерева, или ели «фоул мадумнас» — блюдо из бобов, крутых яиц и лимона, в которое обмакивают хлеб, — и за едой беседовали.

Мы беседовали об алхимии, в изучение которой я все больше углублялся, о записях Джабира ибн Хайяна, известного франкам под именем Гебера, ставившего свои опыты в аль-Куфе около 776 года, и о сочинениях аль-Рази, величайшего знатока химических наук, чтимого в Европе под именем Разес. Джабир описал два процесса — восстановление и кальцинирование — и достиг больших успехов почти во всех областях химического эксперимента.

Это была славная беседа молодых людей, для которых превыше всего — идеи, для которых жить — значило мыслить.

— Сегодня вечером, — похвастался я ему между делом, — я иду в дом Валабы!

— Счастливчик! — с сожалением заметил Гарун. — Ты пойдешь туда гостем, а я — стражником!

* * *

Ночь опустилась на берега Гвадалквивира, и под апельсиновыми деревьями, под пальмами и чинарами звучала музыка и смех, мягко переливался свет множества фонарей, двигались люди. Бронзовые светильники с цветными стеклами разливали свет с деревьев и балконов. Это было многоцветное, изменчивое, калейдоскопическое зрелище.

В другом конце обширного двора проникновенный голос выводил под музыку лютни и китары песню, полную печального одиночества пустынных просторов.

Всего лишь час назад я обескураженно разглядывал свою невзрачную студенческую одежду, глубоко сожалея, что у меня нет хотя бы одного из камней, пропавших вместе с потрепанным плащом, который у меня отобрали солдаты Загала. Правда, мое платье было тщательно вычищено, но от этого оно не стало ни красивее, ни богаче.

Я не пойду.

Там, в месте, где все дышит изяществом и красотой, я буду выглядеть, как высохший скелет. Нечего мне позорить себя и память своих предков.

И тут появился незнакомый мне раб — даже джинн не смог бы появиться столь внезапно.

— О господин, я пришел по слову Абу-Йусуф Якуба! Он просит позволения предложить тебе дар, о возвышенный!

С этими словами он снял с плеча длинный мешок. Торжественно открыв его, он вытащил великолепный набор одежды, плащ… одним словом, все.

И вот теперь я стоял здесь, под пальмами, одетый в шаровары, называемые «сирвал» — широкие черные шаровары из тонкой шерсти, блестящей, словно шелк; в короткую куртку «дамир» из такой же материи, расшитую золотом; в «зибун», то есть рубашку из тончайшего шелка; на мне был малиновый шелковый кушак и черный шерстяной плащ — из той же ткани, что куртка и шаровары, но вышитой золотистыми и малиновыми узорами. Тюрбан мой был неяркого, но очень красивого красного цвета, а за пояс я заткнул усыпанный драгоценными каменьями кинжал, присланный мне царевичем Якубом; но рядом с ним был и дамасский кинжал, мой верный спутник во многих горестях и бедствиях.

Валаба должна быть где-то здесь, как и Якуб. Подарок царевича оказался для меня полной неожиданностью, хотя такие подношения странствующим ученым были в обычае — им дарили одежду, коней, кошельки с золотом, иногда рабов, особенно когда ученый делился своими знаниями с правителем.

Вдруг кто-то произнес мое имя. Это был Аверроэс. Кордовский кади улыбнулся и положил руку мне на плечо:

— Вот как? Валаба наконец-то взяла тебя в плен! Она долго этого ждала, Кербушар! Неудивительно — не часто среди нас появляется выдающийся географ, а особенно такой, который сам плавал по морям!

Географ? Мне ли претендовать на это гордое звание? Как бы меня ни называли, я один знал всю обширность своего невежества. Правда, я прочитал больше книг по землеописанию и изучил больше карт, записей и лоций, чем большинство людей… Действительно, мне довелось поплавать по морям, неизвестным мусульманам; и все же я был вопиюще невежествен в столь многих вопросах, которые мне необходимо знать!

Слова «неизвестные моря» лишали меня покоя. С начала времен люди уходили далеко в море и часто оставляли рассказы о своих странствиях, однако как много оставалось недосказанным! Зов новых горизонтов быстро находит отклик в сердце каждого странника.