– А что значит закрыт?

– Если там лежит снег, придется искать другой выход.

– А после того, как мы попадем в Грузию?

– Поедем домой.

– До-мо-й, – устало протянула Светлана, – а где он, дом-то?

– Ты о чем, Свет?

– Так, мысли вслух. Я подумала, что у меня и дома-то нет.

– Будет, – уверенно сказал Руслан. – все будет о’кей.

– Руслан, а для чего мы живем?

– Ну вот. Это еще что за вопрос?

– Нормальный вопрос. По моему, своевременный.

– Я никогда не задумывался. Наверное, каждый по-своему.

– Вот ты для чего живешь?

– Привычка. Давно живу, привык.

– А если подробнее?

– Знаешь, Свет, я тебе расскажу, но боюсь, девушке это сложно понять. Когда я служил в армии, мне казалось, что это маленькая жизнь. Такая микрожизнь длиной в два года. Каждый выбирает сам, как ее прожить и каким быть. Кто-то хочет получить звание, кто-то мечтает в отпуск съездить, кто-то ждет окончания срока, кто-то вообще ничего не хочет. Я ведь на границе служил, коллектив маленький, друг друга настолько знали, что от одних и тех же рож тошнило. Как в подводной лодке. Понимаешь, два года одни и те же сорок человек. Знаешь уже о других больше, чем о себе самом. Какие уж тут недомолвки, все на виду, и постепенно начинаешь понимать, каким человек был и каким будет.

– И каким же был ты?

– Средним. В меру трудился, в меру ленился, сачковал, когда можно, старался, когда это было необходимо. Но я тебе не про себя хотел рассказать. Служили у нас на стрельбище два парня. Мы их шурупами называли. Это в погранвойсках такое обидное прозвище. На службу они ходили редко и к заставе относились постольку поскольку. Я первое время их считал людьми второго сорта. Что это такое: на границе служить и не мечтать поймать нарушителя? А потом понял, наверное, даже после армии, что они и не служили вовсе.

– Что же они делали?

– Жили. Жили рядом с нами, как свободные люди. Это мы считали дни до дембеля, буквы из жести вырезали, бляхи гнули да шапки на затылке носили, а они как будто этого не замечали. Шурупы эти что только не вытворяли. Однажды стащили у замполита набор масляных красок и свою мастерскую завешали абстрактными картинами, я так понимаю, других они писать не умели. То они английский язык изучали, то придумали новый вид борьбы. Мы ленимся на зарядку вставать, а они, вместо положенных трех, шесть километров бегали.

– Хочешь сказать, что они служили в свое удовольствие?

– Нет. Как бы тебе объяснить? Я за два года единственное, что делал сам, так это зубы чистил, потому что все остальное – есть, спать, мыться – нас заставляли делать по распорядку. Из них же инициатива перла. Помню, они на стрельбище сделали табло, как на стадионе. Только для того, чтобы оценки за стрельбу показывать, а ведь их никто не заставлял. Или сделали манекен и поставили его на наблюдательной вышке. Я бы опилками мешок набил и был доволен. А они одели его в форму времен второй мировой, нацепили ему все знаки, сделали дембельские примочки, типа погон, шевронов. Голову настолько похоже вылепили, что мимо проходящие наряды две недели пароль спрашивали. На службу они с наручниками ходили, которые сами изготовили у себя в мастерской. У наряда должны быть концы веревок, чтобы нарушителя вязать, шурупы же со своими персональными наручниками шли.

– Ну, прямо Винтик и Шпунтик.

– Самое необычное, что они учудили – это, наверное, когда свинью стали дрессировать.

– Зачем?

– А один из них прочитал в журнале, что свиньи обладают гораздо более тонким обонянием, нежели собаки. Где-то за рубежом свиней используют для поиска трюфелей. Вот они и подзависли в подсобном хозяйстве. Недели три тренинг проводили. Только их потом водитель сдал.

– Как это?

– Да был у нас водитель, которого все собаки боялись. Вывозит он тревожную группу, собака залезает в УАЗик, а водитель ее хвать за хвост.

– И что, собаки его не трогали?

– Нет. Они его до смерти боялись. А как узнал он, что придется ему свинью возить, то пошел к старшине и сказал: «Я эту скотину в салон не пущу». Старшина к тому времени был еще не в курсе и пошел проверить, что у него со свиньями. Увидел их и чуть дара речи не лишился. Свиньи за три недели сбросили по десятку килограммов, стали поджарые и больше собак напоминали. Тут он, разумеется, шурупский эксперимент закончил.

– И в чем мораль твоего рассказа?

– Надо жить сейчас и не откладывая на потом, и не обращая внимания на то, что говорят и думают вокруг. А то проживешь жизнь, зарабатывая на квартиру, а она окажется на Каширском шоссе.

– Зачем же ты ввязался в эту историю? Что тобой движет?

– Не знаю, Свет, может, привычка. Тяжело устоять на месте, когда люди вокруг несутся сломя голову.

В палатке на минуту воцарилось молчание, после чего Руслан сказал:

– Наверное, я тебе голову забил болтовней об армии, девчонки этого не любят.

– Нет, Руслан, я просто думаю.

– Тяжело понять то, о чем не имеешь представления, а из меня рассказчик плохой.

– Ты не представляешь, как хорошо я тебя поняла. Я ведь выросла на заставе.

Руслан понимающе хихикнул:

– Ага.

– Ты мне не веришь?

– Почему же ты мне этого не рассказывала?

– Ты не спрашивал. А я думала, тебе это не интересно.

– Так мы с тобой погранцы.

– Я тогда была совсем ребенком, и сейчас мне кажется, что это было триста лет назад. Три барака в горах, вышка, до середины занесенная снегом, отец со скрипучими ремнями, бесконечные зимние вечера, вездеход, привозящий раз в неделю хлеб и письма – все это кажется далеким сном. И в тоже время я помню все так четко, словно только что была там.

– Чем же ты занималась?

– Ничем. Училась, пока это было возможно, а в пятнадцать лет переехала с мамой в Пермь.

– А отец?

– Долгая история, не хочу вспоминать.

– Он к тебе плохо относился?

– Нет, что ты. Мы были лучшими друзьями. Играли в теннис, стреляли по бутылкам, собирали эдельвейсы – все у нас было о’кей. Но вечно это продолжаться не могло, и мама не выдержала. Она считала, что я создана для другой жизни, взяла меня под мышку и сбежала.

– А ты разве не хотела уехать?

– Не помню, нет, кажется.

– Так ты у меня капитанская дочка?

– Почему ты решил?

– Пятнадцать лет для дочери замполита – это многовато. А майоры уже в