Оба участника разговора обсудили его с Гаем Лидделлом, а тот записал в своем дневнике: «Ким не на шутку взволнован!» Уайт, в свою очередь, не нашел ответы Филби «вполне убедительными». Лидделл был другом Кима в течение двадцати лет. Кроме того, он хорошо знал Гая Берджесса. Энтони Блант входил в число его ближайших приятелей. Дневник Лидделла отражает отчаянную борьбу с осознанием того, что некоторые, а возможно, и все, его друзья — шпионы. «Обедал с Энтони Блантом, — писал Лидделл. — Я убежден, что Блант никогда не был сознательным соучастником Берджесса ни в одном из тех дел, которые тот мог совершить во имя Коминтерна». В его тоне звучала неуверенность. Мол, «трудно поверить», что Берджесс и Маклин могли быть шпионами, не говоря уже о Филби. На самом деле он просто не хотел в это верить.

Через два дня Филби снова оказался в кабинете Уайта, где атмосфера стала уже на несколько градусов прохладнее. В промежутке между двумя встречами пришло письмо от директора ЦРУ Уолтера Беделла Смита, составленное Биллом Харви, и с его же обвинительным заключением. В письме, агрессивном по тону и адресованном лично Ш, утверждалось, что ни при каких обстоятельствах Филби не получит разрешения вернуться в Вашингтон. Подтекст читался однозначно: «Увольте Филби, или мы разрываем отношения между разведками». Эти отношения переживали сейчас самые тяжелые времена за всю историю существования. Заметив, что доверие к Форин-офису «серьезно подорвано» исчезновением Берджесса и Маклина, и ранее представлявших очевидную угрозу безопасности, США требовали от британского правительства «навести порядок, даже если придется кого-то обидеть». И, что еще более оскорбительно, Вашингтон заявлял, что такая брешь никогда бы образовалась в американской системе безопасности: «В Госдепартаменте хроническое пьянство, частые нервные срывы, сексуальные отклонения и другие человеческие слабости считаются угрозами для безопасности, и сотрудники, проявляющие одну или более подобных черт, без долгих рассуждений увольняются».

Как и предчувствовал Энглтон, МИ-6 вовсе не пришла в восторг от того, что одного из ее сотрудников обвинили в предательстве без неопровержимых доказательств, не говоря уже о предположении, что в Форин-офисе работают пьющие, психически нестабильные люди с сексуальными отклонениями. Боссы МИ-6 немедленно отправили сообщение Дику Уайту в МИ-5, заявляя о «всецелой готовности защищать своего протеже и репутацию службы». Теперь Уайту предстояла не только конфронтация с Филби, но и столкновение с самой МИ-6. А досье на Филби тем временем пополнялось. Расследование выяснило, что в Кембридже он тяготел к левым взглядам, потом женился на коммунистке, а затем переметнулся в крайне правый лагерь; подняли и упоминание перебежчика Кривицкого о советском шпионе, работавшем журналистом в Испании во время гражданской войны. История с Волковым, крах операции «Ценность», расследование дела Гомера и время осуществления побега Берджесса и Маклина — все это если не прямо, то косвенно изобличало Филби. «Хотя по отдельности все улики против него могут иметь другие объяснения, их совокупный эффект весьма впечатляет», — писал Лидделл. В связи с усиливающимися подозрениями Филби было присвоено кодовое имя Персик. Кодовым именам полагается быть нейтральными, но в действительности они очень редко такими бывают. Есть соблазн увидеть скрытый смысл в кодовой кличке, присвоенной Филби, поскольку персик был самым экзотичным и заманчивым фруктом в Великобритании, истощенной сидением на скудном пайке военного времени, — и достаточно спелым, чтобы его сорвали.

Дик Уайт вел себя все так же корректно, но был настроен более критически. Он попросил Филби еще раз поподробнее рассказать, когда он встретился с Берджессом, что знал о его политических взглядах и как они стали друзьями, — мол, времени у него предостаточно. «Я никуда особо не тороплюсь», — произнес Уайт с оттенком нетерпения. Быстро соврать легче. Врать долго намного труднее, потому что на ложь, высказанную вначале, накладывается новая ложь, и они могут мешать и противоречить друг другу. Филби признал, что первая его жена была коммунисткой, но утверждал, что «впоследствии отвадил ее от коммунизма» и что «сам никогда коммунистом не был». Когда Филби спросили, откуда Маклин мог узнать о грозящем аресте, он «решительно отрицал, что когда-либо обсуждал Маклина с Берджессом».

Пока Филби растекался мыслию по древу, Уайт совершенно явственно осознал, что он лжет.

Теперь Уайт перевел разговор на 1936 год и первую поездку Кима в Испанию в качестве корреспондента «Таймс». Филби поспешил его поправить: изначально он поехал в Испанию как вольный наемник и только позднее поступил в штат газеты. Лицо Уайта покраснело, а воротничок стал ему тесен. Каким образом бедный молодой человек нашел деньги на путешествие в Испанию и смог устроиться корреспондентом? Это был, как впоследствии писал Филби, «гадкий вопросец», потому что приказ поехать в Испанию и средства на поездку были получены от советской разведки — а Уайт явно именно это и подозревал. Ким нахально ответствовал, что продал книги и граммофонные записи, чтобы добыть денег. Здесь Уайту было за что ухватиться, поскольку от нескольких дополнительных вопросов версия могла бы развалиться: сколько книг? Сколько записей? Продал ли он их за наличные? Где чеки? Но вместо этого Уайт просто мысленно пометил ответ Филби как очередную ложь. Спустя еще несколько часов Уайт поднялся из-за стола, давая понять, что встреча окончена. На этот раз обошлись без рукопожатия. Филби вышел после второй беседы, осознавая, что в глазах Уайта он теперь главный подозреваемый. Тем не менее он был убежден, что прямых улик у МИ-5 мало — вряд ли достаточно, чтобы возбудить против него дело, и почти наверняка недостаточно, чтобы осудить его. Однако их с лихвой хватало, чтобы сделать его неприемлемым для МИ-5 и неподходящим для работы в МИ-6. Уайт послал служебную записку Стюарту Мензису, подробно расписав основания для подозрений против Филби и настоятельно порекомендовав МИ-6 как можно скорее принять меры.

Теперь Киму грозила серьезная опасность. Ищейкам из МИ-5, представителям среднего класса, не терпелось вкусить его благородной крови. Он был загнан в угол, скомпрометирован, и у него заканчивались патроны. Но у него все еще оставались союзники, готовые его поддержать, в особенности один, чья преданность оставалась столь же неизменной и безоговорочной, как и раньше.

Николас Эллиотт вернулся в Великобританию в тот самый момент, когда допросы Филби достигли кульминации. Он тут же бросился на защиту друга с яростью, рвением и абсолютной убежденностью.

Возможно, Эллиотта отозвали именно в это время по чистому совпадению. Шесть лет он успешно возглавлял швейцарскую резидентуру; теперь ему полагалось повышение, он вступил в новую должность в Лондоне и отвечал за связи с разведками дружественных иностранных государств. Работа предполагала частые зарубежные поездки и, по словам Эллиотта, утоляла его «ненасытную тягу к новым местам и лицам». Но вместе с тем она давала возможность посвятить себя задаче, более близкой к дому — и к сердцу: защите Филби от обвинений, вихрем кружившихся по Уайтхоллу. Эллиотт был всецело и неколебимо убежден в невиновности Филби. Они вместе поступили на службу в МИ-6, вместе смотрели матчи по крикету, вместе обедали и выпивали. Эллиотт попросту представить себе не мог, что Филби — советский шпион. Филби, которого он знал, никогда не говорил о политике. За десять с лишним лет близкой дружбы он ни разу не слышал от Филби ни слова, хоть как-то намекающего на левые взгляды, не говоря уж о коммунизме. Возможно, Ким допустил оплошность, связавшись с таким типом, как Берджесс; возможно, он заигрывал с радикалами, учась в университете; возможно, он даже женился на коммунистке и скрывал это. Однако это были ошибки, а не преступления. Остальные так называемые улики были основаны на пересудах и слухах самого скверного рода. В США вовсю шла антикоммунистическая кампания, развернутая сенатором Джо Маккарти, и, как был твердо уверен Эллиотт, Филби стал жертвой маккартистской «охоты на ведьм», которую вела окопавшаяся в МИ-5 клика фанатиков-антикоммунистов из низших классов.