Я совершила налет на банку с мелочью, надеясь, что там завалялась пара фунтов: тогда я смогла бы купить себе на обед рыбу с картошкой вместо того, чтобы грызть бутерброд из черствого хлеба с фасолью. Но в банке обнаружились только однопенсовые и двухпенсовые монетки, и тащить все их в рыбный ларек мне было стыдно. Если сейчас придет Кристофер и спросит, как он это любит делать, что у нас сегодня на обед, я, пожалуй, взорвусь от злости! А почему бы ему самому хоть раз не подумать о том, что мы будем есть? В конце концов я пообедала хлебом с фасолью, запив его очень крепким кофе. Все то время, пока я ела, передо мной на столе лежал открытый «Второй Мир». Мне было ужасно любопытно прочесть новую книгу Ньюмана, тем более что на обложке у нее был отзыв Ви. Может, все-таки это она прислала мне предыдущую книгу? Чтобы узнать, мне придется с ней связаться, но как же это сделать?

Беша обедала вместе со мной. Каждый вечер я клала ей в миску сухой корм и небольшую порцию собачьих консервов. Она мигом проглатывала консервы, а потом вытаскивала передними зубами один-единственный кусочек сухого корма — печеньку размером с маленькую гальку, относила ее в коридор, подбрасывала в воздух, каталась на ней и только после этого съедала — хрум-хрум! — с таким звуком, каким озвучивают на радио чьи-то шаги по гравию. Затем она возвращалась, брала следующий кусочек — и так продолжалось целую вечность. Иногда она эту печеньку «закапывала», конечно, не по-настоящему, ведь земли у нас дома не было, но она инстинктивно проделывала те простейшие движения, которые обозначали «закапывание». Завершался этот ритуал тем, что Беша подталкивала воображаемую землю носом и накрывала печеньку слоем почвы. Она делала это очень старательно, и в глазах у нее появлялось такое задумчивое выражение, будто она представляла себя героиней в какой-нибудь собачьей истории.

Пока мы с Бешей ели, чайки за окном кричали свое «эк-эк» и одинокий ветер медленно кружился в вальсе, спускаясь по ступенькам Браун-Хилл, а потом летел дальше, через весь город, пока не достигал наконец реки, где его ожидали партнеры по танцу — корабли, и тогда он замирал от восторга, и в воздухе раздавался легкий звон.

«Второй Мир» состоял из двух частей. В первой части, которая называлась «Основные положения Второго Мира», кратко рассказывалось о том, что после конца времен все мы будем возрождаться снова и снова и попадать в мир, созданный точкой Омега, которая, в свою очередь, образовалась из Энергии. Вторая часть под заглавием «Путешествие Героя», похоже, была многим обязана Джозефу Кэмпбеллу и Карлу Юнгу. Ньюман ссылался то на одного, то на другого. В одном месте он написал так: «То, что Юнг называл „коллективным бессознательным“, я называю точкой Омега, хотя, конечно, у меня есть возможность использовать теорию Фрэнка Типлера, чтобы выдвигать новые гипотезы относительно сознательной бесконечной субстанции, из которой возникают архетипы. Внутри точки Омега все мы — плагиаторы, мы все распознаем основополагающие архетипы и используем их в своих драматических историях и снах — неважно, вымышленных или нет. Возможно ли такое, что точка Омега сама придумала все основные сюжеты, чтобы показать нам, как надо жить и как жить не надо? И когда на одной из многочисленных Дорог Приключения нам встречается Мудрый Старец, что если за его обличьем скрывается она, точка Омега?»

Доводы Ньюмана были мне знакомы. Жизнь — это чертовски сложный квест, говорил он, а вы — герой этого квеста. Цель жизни — пройти квест до конца. А чтобы это сделать, необходимо разобраться, что именно вам нужно отыскать где-нибудь в далекой пещере, вооружиться, отправиться в путь, найти пещеру и добыть ту самую вещь. Любое препятствие на вашем пути — это чудовище. Как все просто! Никому и в голову не придет, что пещера может обернуться зубастым влагалищем или что ты провалишь все дело из-за каких-то там смеющихся птиц! Так или иначе, Ньюман не объяснял (и даже не признавался в том, что никакого объяснения у него не было) свой главный парадокс. Он не писал, как разобраться в том, герой ты или чудовище. Ведь кто-то должен быть чудовищем, иначе непонятно, почему остальные — герои. Вместо того чтобы решать эту проблему, Ньюман посвятил много времени критике греческой трагедии, которую он называл «порочной», и модернизма, который представлялся ему «жалким». Самым удивительным было его прочтение «Царя Эдипа». Эдип у него не был символом проклятия, которое накладывают на человека знание и желание, но являлся, в терминах Ньюмана, провалившимся проектом, прерванным квестом с надписью «игра окончена». Чтобы конец получился по-настоящему счастливым, Эдипу следовало умереть, родиться заново и начать с чистого листа. Вот только обидно было бы обнаружить, что это ты — чудовище, и вступить в борьбу с самим собой: монстру все же лучше находиться где-то вовне, чтобы ты мог его убить и двигаться дальше до тех пор, пока не отыщешь сокровище и принцессу и не достигнешь просветления, и уж тогда добро пожаловать на Путь к Совершенству. Его непонимание трагедии было настолько глубоко, что мне захотелось немедленно написать кому-нибудь возмущенное письмо. Но кому можно было об этом написать? Только Роуэну. Я вздохнула.

А не бросить ли мне писательскую профессию — вот на какую мысль навела меня книга Ньюмана. Большая часть из того, что он говорил о стандартной повествовательной структуре квеста, комедии и рыцарского романа, была правдой: даже дзен-роман, который я читала для «Орб букс», был пронизан жаждой перемен и стремлением героев жить лучшей жизнью. Сначала главные персонажи мечтают вырваться со своего острова, но потом понимают, что, оставшись там, смогут достичь просветления и отбросить все желания, — и парадоксальным образом начинают хотеть именно этого. Любое повествование — это рассказ о том, что люди стремятся изменить свою жизнь к лучшему, но затем все их мечты разбиваются: либо главный герой сам все портит раз и навсегда, либо перемены на некоторое время откладываются из-за родителей главного героя, ну или кого-нибудь еще, кто их заменяет. Единственное, что требуется от вас, говорила я писателям, приезжавшим на мои семинары, — поймать одну из этих нитей, завязать ее в узел, расположить в центре повествования и потом добавить уже столько других нитей, сколько душе угодно, так чтобы в конце концов сплетенная из них ткань выглядела цельной. Когда я говорила это, я думала о свитерах в технике фер-айл,[32]которые когда-то вязала Либби, и даже показывала писателям-призракам фотографии этих вязаных узоров, чтобы они лучше уяснили мою мысль. Мои ученики вечно смеялись над свитерами и кофтами с гигантскими снежинками и оленями, и все мы чувствовали себя одной большой семьей.

Закрыв книгу, я снова сварила себе кофе и съела еще один мандарин. Сверху внутри у него был мини-мандаринчик: будто большой мандарин произвел на свет свое подобие, пока рос на дереве. Где же Кристофер? Наверное, все-таки надо было давно позвонить его отцу. У чайника лежала та самая банковская ведомость с незаработанными авторскими отчислениями. Я терпеть не могла подобные письма: в них ничего невозможно было понять, и денег там тоже не было. Иногда в таких письмах говорилось, что три экземпляра моей книги продалось в ЮАР и еще одиннадцать — в Канаде. Ух ты! Будто мне и без того не из-за чего было раскиснуть. Но в конце концов я все-таки распечатала конверт: я всегда это делала, надеясь убедиться по крайней мере в том, что хотя бы одна из моих книг не принесла издательству убытков. Когда я достала из конверта лист бумаги, мне сразу же стало ясно, что это никакая не ведомость с незаработанными авторскими отчислениями. В руках я держала уведомление о перечислении денег из моего литературного агентства. «Арлекин энтертейнмент», значилось в верхней части листа. «Ј28000, комиссия агентству Ј2800. Итого переведено на счет: Ј25200».