— Думаю, сейчас для этого не самый подходящий момент, — сказал он, стараясь не встретиться со мной взглядом. — Извини.

На этот день у меня был длинный список дел, среди которых значилось «начать писать новый план романа», но я несколько часов ни на чем не могла сосредоточиться. Я достала блокнот и, как, видимо, и полагалось человеку, собравшемуся придумать себя заново, калякала в нем как безумная: со стороны можно было подумать, будто мне дали ужасное задание по «автоматическому письму». В конце концов я настрочила целую кучу страниц. Главная Героиня чувствует себя отвергнутой Любовным Интересом. Требуется передать это ощущение реальной, осязаемой БОЛИ. Показать через действия? Через какие? Не может же она сидеть в библиотеке и целый день плакать. К тому же в том, что он отверг ее, есть определенная надежда, ведь он явно испытывает к ней какие-то чувства. В противном случае в приглашении на обед не было бы ничего предосудительного. Как же она должна на это отреагировать? Возможно, она просто сидит и пишет в своем блокноте. (Ха-ха! Как бы этот мой новый план романа не превратился в метаметапрозу!) Главная Героиня составляет длинный список причин, по которым он не подходит на роль ее Любовного Интереса, включая его возраст, угрюмость, а также то обстоятельство, что у него есть другая женщина. Героиня не может поверить в то, что она им отвергнута. Как он мог так запросто ей отказать? Когда еще ему представится такой шанс? Возможно, у него толпы поклонниц. А может, он не готов расстаться со своей сегодняшней спутницей, несмотря на то что явно ее не любит. Или же он порвет с ней и превратится в человека, который ходит на загородные прогулки с принарядившимися седовласыми вдовами, дающими объявления в раздел знакомств для одиноких людей. И все потому, что главная героиня СЛИШКОМ МОЛОДА. Но необходимо также передать ощущение этой связи между ними, которая существует, несмотря на разницу в возрасте. То, что он делает с ней одними глазами, и прочие возможности его тела, которое… На этом месте я перестала писать. У меня так и стояли перед глазами его черные волосы, сильные предплечья и потрепанные старые джинсы. Возможно, я не буду включать в роман описание его внешности. Наверное, о таком вообще нельзя писать в блокноте, особенно если живешь с мужчиной, который может в любой момент это прочитать.

Перед обедом я проверила свой электронный ящик «Орб букс», но от Ви, как обычно, ничего не пришло. Может, она написала мне на другой адрес, а может, и нет. Так или иначе, писем в рабочем ящике хватало. На последнем заседании редколлегии мы дружно пытались грубо набросать образ Зеба Росса, чтобы понять, каким образом лучше представить его в Сети. Клавдия наконец составила его краткую биографию и теперь напоминала мне в письме, что мы решили сделать Зеба таинственным затворником, который может появляться в интернете, но никогда — на страницах журналов или в обществе. Из его невнятного профиля, размещенного на разных интернет-сайтах, станет известно, что у него темные волосы, синие глаза, среднее телосложение и носит он преимущественно джинсы и футболки. Он учился в школе для мальчиков в Ноттингеме, в детстве был нелюдим и увлекался естественными науками и литературой. Его бездельники-родители жили в пригороде и хотели, чтобы Зеб занялся финансами или страхованием, но у него были идеи получше. Проработав некоторое время в книжном магазине, он решил, что и сам сможет запросто написать роман — и действительно написал его. На этом его биография обрывалась, и Клавдия спрашивала, какие у кого имелись идеи насчет дальнейших подробностей. Почему Зеб рос нелюдимым? Он был инвалидом? Если да, то что именно с ним случилось? Может, удастся придумать какой-нибудь несчастный случай, который мог с ним произойти? Давайте сделаем Зеба более интересным человеком! Народ, присылайте идеи!

В течение всего обеденного перерыва, поглощая сэндвич с салатом, суп и еще один мандарин, я занималась тем, что калечила Зеба. Я представляла себе, как он падает в чан с кислотой, разбивается на спортивной машине, становится жертвой вооруженного ограбления, перерезает не тот проводок, пытаясь обезвредить бомбу, прошибает на бегу стеклянную стену или даже становится одним из тех немногих, кто решает сесть в вагон поезда, обреченного на крушение. Поезд сходит с рельсов и, несколько раз перевернувшись, катится под откос, пока наконец не загорается, и тогда остается единственный выход — выбить окно маленьким молоточком, который имеется в каждом вагоне для подобных случаев. Я представляла себе, как он тонет в бескрайнем море. Но такой вариант не годился: ведь утонуть — это уже безвозвратно. Невозможно утонуть наполовину и вернуться к нормальной жизни со шрамами, которые свидетельствовали бы о произошедшем с тобой несчастном случае. Я представляла себе, как Зеб терпит кораблекрушение, и потом думала, а что если применить выражение «потерпеть кораблекрушение» не к кораблю, а к человеку: тогда речь будет идти об уцелевшем — о том, кого выбросило на берег, изможденного и одинокого, но живого.

После обеда я открыла документ с остатками последней версии своего романа, — посмотреть, что из этого еще можно спасти. И не увидела там ничего нового: чуть больше тридцати тысяч слов, до боли знакомых и надоевших мне не меньше, чем мертвенно-бледное лицо, смотревшее на меня из зеркала каждое зимнее утро. Первый абзац я читала уже, наверное, не меньше тысячи раз и давно помнила его наизусть. За последние два года абзац ничуть не изменился, но вот наконец пришло время от него избавиться. Я создала новый документ и напечатала вверху на первой странице: «блокнот». План был такой: копировать и вставлять в новый документ все, что покажется полезным в старом варианте романа, а потом, уже имея некую основу, добавлять к ней записи из блокнота и, может быть, даже включить туда ту запись, которую я сделала сегодня. Проведя за старым документом около часа, я не нашла там ничего достойного нового варианта моей книги. Это меня обеспокоило, и тогда я создала еще один документ и, озаглавив его «Проблемы с этим романом (продолжение)», начала составлять в нем список своих недовольств. Пункты были такие: скучно; непонятно о чем; графоманство; отвратительная главная героиня; слишком депрессивно; никто ничего не хочет; никто ничего не делает; перед героями не стоит никаких вопросов; слишком много описаний. Тут я подумала, что из всего этого могло бы выйти неплохое начало для «Блокнота», и скопировала весь список на первую страницу романа. Я улыбнулась собственной наглости. Пожалуй, не было еще ни одного автора, даже самого постмодернистского и помешанного на метапрозе, который начал бы книгу с перечисления ее недостатков.

Число слов в моем романе теперь равнялось двадцати семи, и ощущение было такое, будто мне сделали клизму. Весь следующий час я читала свой настоящий блокнот и пыталась представить себе, как он будет выглядеть в напечатанном виде. Потом я сообразила, что в записи, сделанной мной этим утром, есть некая повествовательная энергия, и я добавила ее в роман, напечатав под списком проблем. Посмотрела, что получилось. Пока все это напоминало никуда не годный женский роман со смутными потугами на метапрозу. Я удалила оттуда отрывок про Любовный Интерес и скопировала его в новый документ под названием «Кусочки на будущее». Еще раз проверила число слов: их по-прежнему было двадцать семь. Что делать дальше, я не знала и поэтому решила уйти из библиотеки и съездить в Тотнес: забрать свою почту, раз уж теперь мы с Кристофером договорились, что я буду делать это сама. Двадцать семь слов за день работы — это наверняка рекорд, даже самые тяжеловесные постмодернисты не посмели бы со мной тягаться. Я подумала, что Зеб мог получить в детстве какую-нибудь «писательскую» травму, после которой вдруг чудесным образом обнаружил, что способен писать по четыре романа в год. Возможно, он умудрился выколоть себе оба глаза одним карандашом…