груди и даже приостановился. Потом все закружилось и поплыло перед глазами, озаренное ярким розоватым светом. И он упал.

Опомнился он лишь через несколько часов в квартире не кого иного, как Степана Дмитрича. Он был поражен и совершенно недоумевал, когда, очнувшись, увидал прямо перед собой искусно округленные тоненькие баки Степана Дмитрича, который внимательно смотрел на него острыми глазками. И тотчас узнал от своего доктора, что он был подобран на улице некиим военным писарем и что писарь повел его в военный госпиталь, но по дороге, у самого Исаакия, его встретил Степан Дмитрич. Федор Михайлович шел как бы в забытьи и даже не узнал Степана Дмитрича, усадившего его на извозца и привезшего к себе на квартиру.

Федор Михайлович ощущал страшную усталость и боль в спине, так что с трудом ворочался на диване.

— Мочи нет, Степан Дмитрич. Хоть бы забыться! Да забыться-то нельзя, — шептал он, с надеждой глядя в глаза доктору.

Постепенно силы стали прибывать, и Федор Михайлович через несколько часов встал, прошелся по комнате. Ему подали кофей и портвейн. Он утомленно молчал; в глазах его, несколько беспокойных, дрожали толстые багеты на стенах кабинета, дрожал Степан Дмитрич и дрожала только что зажженная свеча в канделябрах над камином.

Открылась дверь, и вошел Майков, случившийся у Степана Дмитрича в качестве пациента.

— А, Федор Михайлович! — воскликнул Аполлон Николаевич. — Каким образом?

— Приключеньице… — ответствовал Федор Михайлович. — Но ничего. Спасен, батенька, спасен!

Майков вызвался проводить Федора Михайловича домой, и они с благословения Степана Дмитрича отправились.

Наутро головная боль прошла, и Федор Михайлович уж сидел у себя за столом, писал письма и составлял новые планы. Прилив сил и фантазии был велик и необычаен. Федор Михайлович вообще находился теперь в подъеме высоких чувств. События на Западе растревожили его вконец, и он дни и ночи напролет был поглощен вопросами политики, жадно перечитывал газеты, жадно внимал словам кружковых завсегдатаев, даже чаще обыкновенного ходил на «пятницы» к Петрашевскому.

«Пятницы» у Михаила Васильевича бывали теперь многолюдны; человек по тридцать, а то и больше сходились в квартире у Покрова («домик в Коломне», как картинно именовали его поклонники Пушкина в кружке Майковых) и тут иногда до поздней ночи толковали о судьбах всей Европы и даже других отдаленных стран.

Знаток фурьеристской теории Николай Данилевский, по просьбе Михаила Васильевича, несколько «пятниц» сряду изъяснял сущность и значение учения Фурье и прочих социалистов, уносившихся к радужным планам преобразования жизни.

Сам же Николай Александрович прочитал однажды частицу своего трактата о религии. Он видел застарелую косность в религиозных вопросах членов общества пропаганды. Они без Христа стакан молока не выпьют, — думал он о них, — и уж если заговорят о социализме, то непременно побегут вместе с ним в пустыни к апостолам, и хорошо, если еще не привяжут себя к столбам — этак лет на сорок.

— Но мы счастливы, господа, что живем во время борьбы и освобождения, — светился восторг в его голосе. — Французское правление банкиров уже пало, и самый богатый и подлый из них, Луи Филипп, изгнан вместе со своими слугами. Скоро над Европой поднимется знамя нераздельной республики, и тогда вместо власти бога воцарится на земле власть труда.

Последние пожелания были произнесены Николаем Александровичем при затаенном молчании всех присутствовавших. Тишину нарушила лишь внезапно вошедшая в комнату Марья Митрофановна, которая с растерянным видом поглядела на Михаила Васильевича и о чем-то прошептала ему на ухо. Михаил Васильевич поднялся и приблизился к окну, причем откинул занавес и заглянул в темные стекла.

— Господа, во дворе полиция, — тихо проговорил он, закрывая занавес и торопливо отходя от окна. — Будем расходиться — поодиночке.

Все переглянулись.

Медленно одеваясь и выходя во двор, собрание стало редеть. Спешнев вышел вместе с Федором Михайловичем и Баласогло. Во дворе никого уже не было. Лишь на улице посреди дороги прохаживался полицейский чин, отворачивая свою физиономию то налево, то направо.

— И-ишь ты! — пробурчал сердитым басом Баласогло. — Охраняет святую Русь!..

Федор Михайлович шагал по деревянным мосткам не спеша и спокойно, точно он вышел вовсе не из дома Петрашевского. С площади трое приятелей свернули на Садовую и скрылись в темноте потушенных уже газовых фонарей.

Похороны «некоего критика»

В самый разгар французских событий, за которыми так пристально следила петербургская образованность и чиновный мир, по городу разнеслась весть о кончине Белинского. 29 мая утром к Федору Михайловичу прибежал юный фурьерист студент Филиппов и, задыхаясь, с волнением произнес:

— Не стало Белинского.

Федор Михайлович вскочил с кровати и мигом оделся.

Филиппов рассказал о приезде из Москвы Грановского, который вчера был у одра умиравшего и слышал последние слова Виссариона Григорьевича: «Прощай, брат Грановский, умираю».

Федор Михайлович был потрясен.

Вместе с Белинским провалились в тьму времен его сладкие дни первой славы. Он вдруг сразу вспомнил все… Все, до мельчайших тонкостей: как прибежали к нему среди ночи Некрасов и Григорович с похвалами «Бедным людям», как привели его к Белинскому, как  о н, задыхаясь от кашля, допытывался, понимает ли молодой сочинитель и чувствует ли, что он такое написал… Пронеслись вихрем первые дни и месяцы его нового пути, усыпанного цветами и оглушенного хвалебными гимнами… И вот сейчас ушел уже тот, кто вознес его. Вместе с ним ушли и бурные надежды молодых лет, затерявшиеся в первых тревогах обольщенной души. И как удары молота отозвались в памяти наставления и предвидения Белинского о грядущих судьбах человечества и социальном переустройстве.

Федор Михайлович припоминал, как он был встревожен Белинским и социальными идеями и как много порывов воспринял от него.

— Да ведь это же мой  к о р е н ь! Мой! — думалось ему. — Ведь на этом же корне и ни на каком другом росло и все  м о е… — Он не мог поверить, понять и примириться с тем, что  е г о  уже нет, — его, которого он с такой тревогой всегда слушал, который был и остался для него изначальным словом, которым он так одушевлялся и так… пренебрегал, — е г о  уже не было… Это было для Федора Михайловича «великое несчастье» — так он определил. Он пытливо и почти с отчаянием смотрел в глаза Филиппову:

— А может, и вовремя он скрылся из этого мира… Предвидел беду и вот… как бы сам решил свою судьбу.

На похороны Белинского Федор Михайлович решил идти обязательно и в должный час направился к Лиговке. Было ветрено и облачно. Столица шумела под серым майским солнцем, шепталась о последних событиях на Западе, о новых восстаниях в Австрии, Пруссии, Италии и об аресте в Париже Бланки и