То ли по выражению моего лица, то ли по моей позе Пенни поняла, что меня вот-вот парализует от ужаса. Моя левая рука, сжатая в кулак, лежала на бедре. Вот она и накрыла ее своей правой рукой.

– Целый день я не мог посмотреть этот дивиди. Потом посмотрел. Моих девочек тоже приковали к стене. Вероятно, их подробно проинструктировали, пообещали спасение за содействие, потому что они кричали и молили в камеру: «Папочка, больше не мучай нас. Папочка, пожалуйста, отпусти». А потом… а потом они… потом начался такой ужас, что я выключил телевизор. Этот дивиди был вещественным доказательством, но доказательством, возлагавшим вину на меня…

Мчась сквозь холодный дождь, сквозь черную ночь, мы неминуемо приближались к лобовому столкновению со стеной, но не из бетона, а из окаменевшей тьмы, из набравшего прочность железа зла в образе Ширмана Ваксса.

– Я не знаю, что он сделал с их останками. С той поры мне удавалось остаться в живых. Я надеялся найти его, убить. Но теперь я понимаю, что это иллюзия, Каллен. До него не добраться. Он – сама ночь…

Джон замялся и вдруг разразился депрессивной тирадой:

– Невинные умирают, зло процветает. С иезуитским умением извращать правду злобным удается изображать благородных, и люди отбрасывают здравомыслие, склоняются перед ними, становятся их рабами…

Когда-то верящий в торжество справедливости, благоразумный, Клитрау, похоже, удивился собственным гнетущим словам, глубоко вдохнул и вернулся к Вакссу:

– Он – неприкасаемый, безжалостный. Каллен, вы думаете, что сумели уйти от него. Но он не хотел, чтобы кто-то из вас умер при взрыве дома. Он хотел только отнять у вас дом. Если бы не позвонил я, если бы не сказал, что вы должны бежать оттуда, он бы позвонил сам, чтобы предупредить…

Он однозначно указывал на то, что Ваксс прослушивал мои телефоны, не только знал, что Клитрау мне позвонил, но ознакомился с содержанием нашего разговора.

– Каллен, он не хотел, чтобы кто-то из вас умер при взрыве, потому что он ломает нас по очереди, шаг за шагом, а не всех сразу. И теперь я в башне Парижа с…

Какой-то звук, жуткий и печальный, донесся до моего уха, и поначалу я подумал, что эмоции вновь захватили Клитрау и он давится горестными рыданиями.

Но мгновением позже я понял, что это скорее агония, чем душевная боль. Потому что на первый звук наложился другой, который издал не Клитрау: что-то с чавканьем вспарывалось. Я слушал, как его убивали.

Телефон выпал из руки, ударился об пол, но не отсоединился. И какие-то мгновение предсмертные хрипы Клитрау доносились издалека.

Потом я услышал, как грохнулось упавшее тело. Вероятно, голова оказалась около телефона, потому что слышал я Клитрау лучше. Он пытался то ли набрать в грудь воздух, то ли вырвать.

Я без труда представил себе, что ему перерезали горло и теперь он захлебывался собственной кровью.

Я молился за скорейший конец его страданий и при этом надеялся, что он скажет мне хоть слово, приоткроет завесу тайны.

Но в считаные секунды все стихло: Клитрау ушел из этого мира.

Раньше, когда его голос звенел от эмоций и я предложил ничего не говорить или перезвонить позже, он ответил: «Я должен вам рассказать. Вы не понимаете. Я должен вам рассказать».

Убийца не застал его врасплох во время звонка. Джон Клитрау звонил по его требованию. С приставленным к горлу ножом. Его заставили повторить историю мучительной смерти жены и дочерей. Чтобы проинформировать меня и унизить его.

Передо мной дождь бил по ветровому стеклу.

После звонков в мой дом Клитрау попал в руки Ваксса. Возможно, через несколько часов после нашего прошлого разговора. Он использовал одноразовый мобильник, но звонил по моему зарегистрированному номеру, не зная, что Ваксс уже открыл на меня охоту, и этим Клитрау подписал свой смертный приговор.

Мы проехали мимо припаркованного на обочине автомобиля. Я увидел его только мельком, но мне показалось, что это черный внедорожник. Не «Кадиллак Эскалада», конечно же, нет. Ваксс не мог быть везде и одновременно. И за нами не появились горящие фары.

Из трубки донеслись другие звуки, издаваемые уже убийцей. Он попытался поднять мобильник, но сразу не получилось. Потом послышалось тихое ровное дыхание.

Твердо решив не заговаривать первым, я слушал его, а он – меня. Моей решимости надолго не хватило, и я, пусть и знал, кто это мог быть, спросил:

– Кто здесь?

Он ответил низким, скрипучим голосом, фальшивое добродушие которого не могло скрыть угрозы:

– Привет, брат.

Этот голос не принадлежал Ширману Вакссу, если только тот не мог менять голос.

– Брат, ты меня слышишь?

– Я тебе не брат, – ответил я.

– Все люди – братья, – заверил меня голос.

– Ваксс? Это ты? Кто ты?

– Я – потрошитель моих братьев, – и засмеялся жутким, мягким смехом.

Я опустил стекло дверцы, оборвал связь и выбросил мобильник в ночь.

За двадцать минут до полуночи Пенни съехала с автострады на первую стоянку грузовиков, которая встретилась нам после того, как я выбросил мобильник. Из-за плохой погоды многие дальнобойщики выбились из графика, вот почему не задерживались в ресторане. И стоянка, и заправки практически пустовали.

Пенни остановилась под навесом у бензиновой колонки. Мы вышли, оставив Майло и Лесси спать на заднем сиденье. Решили, что воспользоваться кредитной карточкой неразумно. И пусть мне не хотелось оставлять Пенни одну, пришлось идти в будку и расплачиваться наличными.

За кассой сидел добродушный старичок, методично жевавший табак. Без сомнения, он знал массу занимательных историй. Такие старички – бездонный кладезь для новеллиста, но я находился не во Флориде и не собирал материал для книги.

Прикинулся, что не знаю английского, и заговорил на выдуманном мною языке, как мне представлялось, квазиславянском. Впрочем, жесты помогали больше, чем слова. Когда я вернулся к «Маунтинеру», Пенни уже вставила пистолет в горловину бака и на дисплее бежали цифры.

Вне навеса, в безветренной ночи, дождь по-прежнему лил со страшной силой, словно пытался доказать справедливость закона всемирного тяготения любому, кто в него не верил, а таких, я убежден, великое множество, потому что живем мы в век воинствующего невежества, когда все, прекрасно известное на протяжении столетий, не только ставится под подозрение, но и отбрасывается в угоду новому видению, которое несут с собой кинозвезды и славящиеся глубиной ума рок-музыканты.

Несмотря на утверждение Майло, что он и ребенок, и не ребенок, я не хотел, чтобы он услышал о жестоком убийстве Джона Клитрау или о том, что тот рассказал о судьбе жены и дочерей. Поэтому я быстро ввел Пенни в курс дела, без лишних слов, но и не упустив ничего существенного.