мы уже не так высоко, даже прикольно. Горы я нигде не вижу, а небо уже совсем темное.

— Не могу встать, — сказал Акимыч, — в меня тут кое-кто вцепился и голову в подмышку засунул.

— Какая чепуха, — раздался недовольный голос Евы, — никуда я ничего не засовывала, просто в инвентаре разбираюсь.

Последние десять минут пути, впрочем, выдались драматичными — все из-за Хохена. Мы спустились уже так низко, что рыцарь то и дело зацеплялся за ветки высоких деревьев, которые Тряпичный Дракон с треском обламывал в очередном судорожном рывке. Дурацкая была идея Хохена снизу привязывать. Можно было его как-нибудь прямо к корзине примотать. В конце концов Хохен застрял все-таки в чем-то настолько массивном, что как змей ни рвался, но справиться с лесным гигантом ему не удалось, а после все случилось очень быстро: корзину страшно замотало, мы заорали, под нами затрещали ветви, я схлопотал по уху чьим-то каблуком, после чего нас основательно шлепнуло на землю, сверху опустился утомленный Тряпичный Дракон, а еще через пару секунд в корзину врезалось огромное железное ядро — Хохена все-таки вырвало из ветвей.

— И самое ужасное, — сказал минут через пять Акимыч, со стоном пытающийся разогнуться, — что после всех этих кувырканий у нас на ужин только бананы.

* * *

С утра из ближайшей деревни пришли мрачные крестьяне, полюбовались на нашу стоянку, кое-как разместили дракона с корзиной на телеге, запряженной парой волов, и проводили нас до земляной, но очень ровной и широкой дороги, пояснив: «тута все прямо и прямо, пока ноги не сотрутся, ну, а там и море недалече».

Стирание ног, впрочем, не состоялось, так как вскоре мы догнали очень неспешно тянущийся обоз с рисом и иными плодами таосаньского земледелия, и после ожесточенной, но почти безрезультатной торговли Ева договорилась, что всего за шесть золотых с носа нас доставят до это самого «моря», где как раз останавливаются грузовые суденышки, возящие товары от Пхенга до Камито. Если мы, конечно, будем в случае чего помогать разбойников гонять, которые на дороге-то пошаливают. Проверив остатки золота на почте, Ева уведомила нас, что режим строжайшей экономии прекращается и начинается режим тотального нищенствования, и будем молиться, чтобы нам хватило на билеты до Камито, потому что иначе нам придется продать Гуса с Лукасем. Да шутка это, шутка, Лукась! Хорошо, да, неуместная и несмешная, хватит дуться!

Дорожные шалуны не изъявляли никакого желания разжиться рисом и неприятностями, поэтому длинное путешествие оказалось мирным и незапоминающимся. Прикупив у возниц лепешек, наполнив фляги в ручье и обменяв часть бананов на весьма неплохие апельсины, мы не то, чтобы голодали, хотя эта странная диета и вызывала многочисленные нарекания Лукася во время привалов. При средней скорости волов четыре километра в час, Хохен шел вровень с обозом, покрываясь все новыми слоями пыли и грязи.

— Интересно, — сказала Ева, сидящая рядом со мной на повозке, свесив ноги, — к чему приведет этот «возврат» его души? Судя по всему, скотина он был первостатейная, да еще и могущественная. Как бы нас вся Таосань потом хором не прокляла.

— Тебя бы это остановило? — спросил я.

— Нет, — ответила Ева, даже не задумываясь. — Игра на то и игра, что о последствиях пусть сценаристы думают.

— Может, — сказал я, — он перевоспитался, за тысячи лет заключения-то?

— Ага, и поэтому настоятель так орал, когда до него дотронулся. Узрел все великолепие его перевоспитанности. Надеюсь, он просто умрет, типа, соберет свою расхристанную душу и, наконец, спокойно отправится в загробный мир. Таосань и так история та еще досталась, тут только спятившего владыки-палача не хватало.

— Акимыч уверен, что Хохен раскается и станет хорошим персонажем, — сказал я.

— Акимыч — добряк, он всех по себе судит.

Я взглянул на дорогу, где Акимыч как раз показывал Гусу знаменитую танцующую походку воздушных фехтовальщиков, которая в его исполнении не вызывала особого восторга перед этим классом.

— А ты знаешь, как он в реальности выглядит? — спросила Ева.

— Кто, Хохен?

— Да при чем тут Хохен! Акимыч. Я, когда на его странице фотки посмотрела, прямо в шоке была. Ты знаешь, кто такой Марлон Брандо?

— Нет. Певец какой-то?

— Почти угадал. Неважно. Дефолтный тип мужчины. И чтобы мужик с такой рожей и фигурой взялся играть такой курнопястой козявкой…

— Тут многие внешность изменяют.

— Не в ту сторону изменяют.

Я еще раз посмотрел на Акимыча.

— Мне кажется, ему все равно, как он выглядит. Он вообще о себе очень мало думает.

— Да, — сказала Ева, — и это в нем самое лучшее. Слушай, ты случайно в лесу башкой в улей не попадал, что над тобой все время эти бабочки вьются? Утром я проснулась, а у тебя прямо на носу одна сидит.

— Да не, это так, — сказал я, отводя взгляд, — случайность.

* * *

Ты не знаешь, что такое одиночество бога. У вас, людей, хотя бы есть боги. Бог же не может ни к кому воззвать из алмаза своего «Я». Бог не просит, не надеется, не страшится. Ему не у кого просить. Он сам — его единственная пища.

Но она привыкла к нему. Полюбила? Насколько это возможно. Он был важен, хотя она могла забыть о нем на десятки лет. Дав своему избраннику вечную молодость и вечную жизнь, она дала ему и свободу. У него были женщины, это волновало ее и оставляло равнодушной. Ссоры пьянили, ненависть окрыляла, примирение — наполняло смыслом. Он принадлежал ей. Она могла принадлежать только себе. Спи, смертный, спи, смертный чужеземец. Все это лишь бред, который навеян тебе ароматом листьев юдзуриха, деревом, под которым нельзя засыпать, если не хочешь проснуться, изнывая от беспокойства.

* * *

Кораблик был такой крошечный, что мы лишь с трудом разыскали себе место между канатов и ящиков. Хозяин судна уже раза три выразил глубокое сожаление по поводу того, что взял нас на борт, — Хохен, как назло, застрял строго посреди палубы, мешая погрузке. Сейчас хозяин громко обсуждал нашу наглость и бессовестность с собеседником, взглянув на которого я попытался вжаться поглубже в канаты. Лишь потом сообразил, что он-то меня не узнает: рыбу его мы с Сакаямой крали, находясь под чужими личинами. Сейчас этот здоровяк, расставив ноги и упершись ладонями в бока, в свою очередь ругал перекупщиков, которых нужно повесить на крюках, тупиц, которые дерут втридорога за место на складах, а что до сборщиков налогов, то пусть бы у их матерей лопнули желчные пузыри, когда они рожали подобных негодяев!.

— А вы, уважаемый Лю, — сказал капитан, — совсем, я гляжу, перешли с рыбы на рис.

— Про рыбу мне даже не говорите, уважаемый Чен! Как я погорел с рыбой в Учгуре! Только наладил дело, такая бесовщина началась, что плюнул я этой рыбе на хвост. Не терплю я всех этих монашеских фокусов, насмотрелся на их прохиндейство, когда еще сам послушником в храме был. Вся их святость, уважаемый Чен, это сплошное надувательство и отвод глаз, дурят они нашего брата, а сами трескают в три горла.

Лю даже сплюнул, презрительно скривившись.

— Вы уж присмотрите, господин Чен, за мешочками моими. В Камито их сразу тамошний приказчик примет.

И потопал, раскачиваясь, по трапу.

* * *

Камито возродился совершенно. Ни следа пожаров и разграбления — все сверкает новым свежим лаком, народа на улицах ничуть не меньше, чем раньше, в лавках товара полно. Разноцветные карпы бьют полотнищами на шестах. Фонари теплым светом заливают улицы, качаясь гирляндами. Причалили мы вечером и тут же помчались к городским воротам, которые оказались уже закрытыми. Теоретически можно было как-то перелезть через стену, вот только не хотелось иметь дела с администрацией Камито по поводу нанесения этим стенам ущерба посредством проламывания их Хохеном. Решено было на последние деньги снять один на всех номер, очень маленький номер в очень дешевой гостинице, а с утра уже, должным образом настроившись, приступить к выполнению финальной части квеста.

На оставшиеся в денежном мешке пять серебра я купил всем чая, сам обошел группу игроков, почему-то пялившихся на меня с перешептываниями, уселся с обжигающей пальцы чашечкой на краю террасы, делал маленькие глотки, любовался цветными, словно плывущими по воздуху ночи фонариками и пытался затолкать поглубже глухое беспокойство, поселившееся в груди в последние дни.

— Молодой господин скучает?

Я повернулся.