привыкнуть к тому, что глаза у меня теперь по бокам. То есть, обзор спереди — хуже некуда. В проеме, опираясь на меч, стоял Хохен и, возможно, тоже глядел на меня, но с ним никогда не разберешь.

— Вот такие дела, — сказал я Хохену, приведя в движение сложный и совершенно непонятный мне речевой аппарат; усилие привело к тому, что из моего рта вырвалось хриплое жалобное ржание. Тотчас же на него откликнулось несколько таких же изумленных хриплых голосов. Из-за Хохена показалась лысая голова монаха.

— Этот уже очнулся. Вставай, скотина, вставай, нечего разлеживаться!

После чего меня огрели большой бамбуковой палкой по хребту.

Вы не представляете, как тяжело ходить на четырех ногах, особенно если тебя не удосужились подковать. Копыта у тебя нежные и чувствительные, ими больно наступать на острые камушки. И с коленями так и не получилось разобраться, пока я все время путаюсь, в какую сторону они у меня сгибаются и где вообще находятся. Гора тюков, которые навесили на спину, вовсе не облегчала положение. Хорошо еще, что ступеньки у лестницы такие широкие и пологие, метр каждая шириной, не меньше. А что глаза у мулов плохо приспособлены для того, чтобы глядеть прямо вперед, — с этим тоже повезло. Потому что впереди меня идет явно Ева, я по некоторым признакам догадался. Выгнув шею, я взглянул на мула, идущего сзади — серого, с черной прилизанной челочкой на горбатом носу. Лукась, конечно. Даже не очень изменился. За ним семенит маленькое несуразное недоразумение, чистый конек-горбунок. А замыкает шествие золотой красавец-тяжеловоз, огромный, весь в мышцах, с ним и монахи почтительнее обращаются. Вон, даже по шее потрепали. Интересно, кто у Гуса-найденыша в родителях был, если из него такое породистое чудо вылупилось. Боже, какой аппетитный колючий куст! Нет, нет, нет, никаких колючек! Очень надеюсь, что уже сегодня стану человеком, а становиться человеком, живот которого набит всяким чертополохом и соломой, — будет крайне неправильно. Ну, вот, опять споткнулся. Хорошо, что никто из монахов не увидел, задолбали они своими палками драться! И Хохен топает рядом, как будто все в порядке — тоже мне, защитник! А ведь мы ради него сюда тащимся, ради этой железяки безмозглой. Нет, конечно, мы хотим награды за квест, и я надеюсь, что это будет очень, ОЧЕНЬ большая награда, потому что нельзя над людьми так издеваться. Ладно, если откусить всего несколько головок этих желтеньких цветочков, хуже, наверное, не будет. Ой! Ну зачем по ушам-то палкой⁉

* * *

Три дня! Три омерзительно-бесконечных унизительных дня, наполненных побоями, сеном и отчаянием. Я стесал себе копыта, набил хвост репьями так, что и обмахнуться им не мог, чтобы не поцарапаться. Я спал стоя! А когда, проснувшись утром на стоянке, увидел порхающую перед левым глазом бабочку — попытался цапнуть мерзкую паршивку зубами, так что она еле увернулась. А нечего было так гнусно хохотать, хватаясь лапками за живот. Может, бабочка и хотела сообщить мне нечто важное, но и насекомым нужно совесть иметь! А вы знаете, что когда вы мул — у вас нет ни малейшей возможности высморкаться? Не знаете? Повезло вам! Не знаю, как друиды-оборотни бегают в виде волков и кошек. Я за три дня так и не привык к новому нескладном телу. Пусть оно и сильное, и здоровое, но на человеческое сознание оно совершенно не рассчитано.

Когда нас, наконец, ввели во внешний двор монастыря и разгрузили, я уже даже не предвкушал освобождения от чужой плоти — настолько впал в уныние. Казалось, что все происходящее не имеет никакого смысла, что я уже не понимаю, кто я, зачем я и для чего все это надо. Теплая рука легла на мой нос. В пасть мне впихнули травянистую пилюлю, отдающую нафталином, и я чуть было ее не выплюнул — просто назло всему миру, но потом все-таки проглотил.

* * *

— Странно, что ты не кричишь, что было шикарно и потрясающе интересно, — мрачно сказала Ева Акимычу.

— Я бы, может, и кричал, — сказал Акимыч, — но у меня в реале обезвоживание, считай, вообще из игры боялся выходить, даже спал в капсуле, на стоянках только попить-поесть выскакивал. И еще на меня какие-то бревна навьючили, и я, по-моему, себе крестец до костей стесал. Посмотри, Люк, че у меня там?

— Я прошу избавить меня от лицезрения твоего крестца.

— Просто трогаю — вроде все целое, а по ощущениям — как будто сплошная рана. Я вот думаю, как бы этих пилюлек у них раздобыть?

— Зачем?

— Ты что, не понимаешь? Это же бомба! Подсовываешь кому надо — и вот тебе пожалуйста, ишак! Хоть императора так можно! А потом за расколдовывание можно денег взять.

— Это стопудово квестовые пилюли, — сказала Ева. — значит, работают только в этом монастыре и только после договора с монахами.

— Да не, это ясно… Но круто было бы! Я прямо даже знаю кого я бы в ослов — тогось…

— Я так понимаю, в меню столовой замка Ка-труа произошли бы серьезные изменения, — сказал я.

— Например! А что, если кто-нибудь из важных бастардов вдруг начнет ржать — неужто они пару сотен тысяч на выкуп не наковыряют?

— Из тебя и наковыряют. Причем в реале.

— Какие вы все серьезные, это что-то! Я же просто так, для примера. Ну, что, куда нам теперь?

— Судя по всему, туда, — кивнул я в сторону отдельно стоящей пагоды с красными столбами и черной завитушечной крышей. С угла пагоды свешивалось тканое полотнище, на котором жирной тушью было выведено «Приемная».

— Сколько⁈ — потрясенно спросила Ева. — Я не ослышалась? Вы сказали «десять тысяч»? И при этом вы не даете гарантий, что сможете найти правильный ответ?

Жирненький кругленький священнослужитель в шафрановых одеждах невозмутимо глядел на беснующуюся Еву.

— Вы же монахи! Вы даете обет бедности и нестяжательства! Какие десять тысяч?

— Пожертвования идут не мне и никому из братьев.

— Да- да, вы хотите изваять золотую статую тигра в миллион килограммов веса.

— Никак не золотую, а нефритовую.

— Хорошо. — сказала Ева, внезапно успокоившись. Внешне конечно. Я-то хорошо знал, что значат эти ее судорожно стиснутые пальцы.

— Если у нас нет десяти тысяч, что можно сделать? Мы можем как-нибудь отработать, полы вам тут всюду помыть?

— Представляешь себе, — шепнул мне Акимыч, — сколько полов нужно намыть на десять тысяч золота?

— Все храмовые работы выполняются силами братии. — сказал монах. — И честь мыть здесь полы нужно еще заслужить.

— То есть, вариантов нет? Нам нужно где-то раздобыть десять тысяч?

Монах кивнул бритой головой, похожей на большой блестящий шар.

— Вы просите узнать место рождения вот этого духа. Вы представляете, какие обряды придется проводить? Какие свитки и специи тратить? В какие закрытые и дальние библиотечные подвалы забираться?

— Может быть, — спросила Ева, — мы имеем шанс получить аудиенцию у вашего настоятеля?

Монах захихикал тоненько, как маленькая птичка.

— Ни один владыка мира не смеет и мечтать о том, чтобы получить аудиенцию у настоятеля, ибо настоятель столь обилен годами и мудростью, что давно оставил общение с обитателями Срединного Мира.

— А есть какое-нибудь другое начальство? Ниже настоятеля, но выше вас?

Монах удрученно вздохнул.

— Вы, миряне, и сюда, в эту чистую горную обитель тащите свою скверну. Вся братия здесь — едина и равноценна, лишь настоятель — первый среди нас, но и он не гнушался взять метлу и вымести дворик перед кухней, пока еще мог ходить.

* * *

— Проклятье! — сказала Ева, ударив кулаком по красной колонне. — Даже если мы продадим с себя все… Да и где тут что-то продать можно? Ни аукциона, ни лавок, только эти их киоски с дурацкими храмовыми сувенирами.

— А если спуститься вниз и начать охотится, попытаться насобирать эти деньги?

— Нимис, не смеши меня! Знаешь, сколько лет мы тут будем охотиться, прежде чем десять тысяч наберем? Знала, что нужно было больше игровой валюты у нас на счету оставить… Нет, Ним, тут нам не заработать. Даже если мы научимся убивать здешнюю зубастую фауну, а питаться будем одними бананами… кстати, у нас хоть что-нибудь пожевать кроме бананов есть? Видеть их уже не могу! Человеку нельзя питаться только бананами! — Ты же сено вчера вечером ела, я видел — сказал Акимыч.

— Забудь о том, что ты видел. Серьезно, навсегда забудь!

— Осталось еще два чакала, —