По местам москвы Булгаковской

В том, что шутка будет правильно понята, Булгаков даже не сомневался. С реальным Розенталем такое никак не вязалось. Вся театрально-писательская Москва знала этого человека как истинного бессребреника, который только работой и жил. Тем более те, кто бывал у Бороды дома, в его скромной квартирке на Гоголевском бульваре (они, кстати, с Булгаковым были еще и соседями: последние годы жизни тот проживал совсем неподалеку — в знаменитой «писательской надстройке» в Нащокинском переулке), всегда поражались — насколько же скромно, почти аскетично жил этот великий ресторанный кудесник.

Между прочим, образ «Дома Грибоедова» с его писательской кормушкой был еще более собирательным, чем «пиратствующий» в ней Арчибальд Арчибальдович. Исследователи творчества Булгакова до сих пор обнаруживают в «Грибоедове» все новые и новые черты сходства то с «Домом Герцена», то с Клубом работников искусств, то с Домом печати, в котором Розенталь одно время тоже «поднимал питание».

Но все же лично мне кажется, что, скажем, знаменитую сцену полуночного ужина и танцев в вотчине Арчибальда Арчибальдовича автор «разыграл» в стенах еще одного, весьма популярного одно время в Москве заведения.

Дело было в Жургазе

Полагаю, что многое Булгакову было подсказано именно здесь. Во всяком случае, в свое время многие к тому следы вели в эту новую «адскую мельницу». Дело в том, что начиная с 1934 года клубный ресторан в Старопименовском подвале работал в осенне-зимний сезон. А весной и летом стал переезжать в свой филиал, уютный садик на Страстном бульваре» у дома 11, где тогда помещалось журнально-газетное объединение Жургаз, занятое выпуском «Огонька», а заодно и еще трех десятков периодических изданий.

И снова здравствуйте!

Надо ли уточнять, что главным администратором, кулинаром и, уже по обыкновению, радушным хозяином был в нем все тот же Яков Данилович Розенталь, к старой кличке которого Борода благодаря ходившему по рукам в клубе шаржу художника К. Елисеева прибавилась новая — Дядька Черномор. К любимому ресторанному «колдуну» потянулись все его старые друзья — посетители Старопименовского подвала. Маяковского, правда, среди них уже не было — весной 1930-го поэта не стало. Но в почетных гостях — кроме, разумеется, самого Булгакова, числились легендарный старейшина московских репортеров В. Гиляровский, исключительно популярные после выхода «Двенадцати стульев» Илья Ильф и Евгений Петров, поэт-баснописец Демьян Бедный, старый, еще по «Дому Герцена» клиент Бороды Юрий Олеша, сразу же последовавший за Розенталем сначала в клуб, а затем и в его летний филиал.

Словом, очень быстро в Жургаз перебазировался целый отряд заслуженных ветеранов и новичков «театрализованного подполья» в Старопименовском переулке.

О том, как «зажигали» на Страстном бульваре

Наряду со знаменитыми «тружениками разнообразных искусств» к заветным столикам под тентами непременно проникали совершенно посторонние люди. Как они преодолевали самый строгий пропускной режим в садик (его жалкие остатки сохранились до сих пор), вечная загадка подобного рода заведений. Но с другой стороны, очень уж велик был соблазн. Ведь какое это было наслаждение — ну точно как в «Грибоедове» — выпить в жаркий полдень «клокочущий в горле нарзан». Потом пропустить вдогонку «ледяную кружку пива с валютным рубцом». И при том как бы совершенно запросто — приобщиться к «богемной жизни великих властителей умов и сердец».

Кроме того, в жургазовском саду произрастал еще один запретный плод. Его существование обнаруживали доносящиеся вечерами из-за глухого забора крики «Аллилуйя». Они сопровождались какой-то тогда совершенно экзотичной, «заряженной» невероятно упругим ритмом и потому особенно заводной музыкой.

Это играл джаз.

От «Интуриста» в порядке исключения

То, что тогда называли этим всем ныне понятным словом «джаз», простым советским гражданам по причине «буржуазной тлетворности» не полагалось. Такую музыку играли исключительно интуристам, дабы показать, что и мы в Стране Советов тоже не лыком шиты.

Летнему филиалу клубного ресторана работников искусств позволили исключение. Там в ночном полумраке играл джаз-оркестр талантливого композитора и виртуозного пианиста Александра Цфасмана. А восклицания «Аллилуйя» (с древнееврейского «хвалите Господа»!) никакого отношения к религиозному порыву не имели. Просто так кощунственно назывался остромодный в ту пору фокстрот американского композитора Винсента Юманса.

«О боги, боги мои, яду мне, яду!»

С непривычки от «взрывоопасного коктейля», в котором сам факт приобщения к кругу значительных людей дополнялся замечательной едой и «пряной» музыкой, «крыша» у некоторых посетителей съезжала больше, чем от крепкого вина. И явно наблюдавший все это не раз воочию Булгаков включил в картину ночной оргии в «Доме Грибоедова» множество типично жургазовских примет. Среди им отобранных в книгу попали такие в реальности давным-давно утраченные детали, как летняя веранда, обвитая плющом и с входом-трельяжем. Или звон посуды в полуподвальной кухне (таковая в жургазовском хозяйстве Якова Даниловича и в самом деле была). А еще — грохот того же «грибоедовского» джаза с криками «Аллилуйя» (в архиве писателя, говорят, даже сохранился экземпляр этих нот).

И уж совсем убойное впечатление оставила сама «оргия в предчувствии конца света». Что стоит одна только фраза, венчающая «полночное видение в аду». Помните? «…И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно… О боги, боги мои, яду мне, яду!..»

Вообще-то, как говорил в одном известном анекдоте «дорогой товарищ Брежнев», по дороге в коммунизм «никто никого кормить не обещал!». Но политику делать, по словам другого, уже «грузинского разлива» политика, «это вам не лобио кушать!». Так что, когда идеология потребовала, перед носом у творцов сразу же «повесили морковку». И те, кто уже досрочно построил коммунизм для себя в больших кабинетах, следили за «ее размером» со всей революционной строгостью.

Апокалипсические настроения в обществе — и особенно в среде наиболее чувствующих, куда идет дело в стране, творцов — в 1934 году были совершенно не случайны. В течение четырех лет с момента учреждения Клуба работников искусств и открытия его летнего филиала на Страстном бульваре в их сообществе многое изменилось.

Причем изменилось фундаментально. Потому что если после октября 1917 года от творческих работников в основном требовали полного самоотречения во имя «великой идеи», то теперь их понуждали пойти на то же самое, но уже в интересах «великой власти».